— Курить разрешается, но осторожно. Поняли? — Кристек кое-чему все же научился.

— Иди ты!

— Поручик молодчина! Валяй, ребята!

После этого все стихло. Рдеющие точки зароились во мраке и плавали в нем.

Чилина ходил среди повозок, приговаривая:

— Можно курить, ребята. Только брезент не сожгите!

Чилина ходит среди повозок. На голове у него каска. Он все время ходит, и никому это не кажется странным. Ему тоже. И уж совсем никто не задумывается над тем, что голос у него стал другим.

— Наступление, пан фельдфебель?

— Ничего я не знаю, но что-то готовится. Боевую готовность неспроста объявляют.

— Ребята говорят, что готовится наступление. Но на переднем крае что-то тихо.

— Помолчи…

— Да я ничего…

Последнее слово слилось с отдаленным треском, который все усиливался.

— Начинается!..

Чилина бросился в темноту.

— Уже начинается!

Лукан хотел выбежать с НП, но Кляко его остановил.

— Ты что, маленький?

— Сонные мухи! Растяпы! — орал майор фон Маллов, стуча кулаком по столу. — Двадцать два часа семь минут. За эти семь минут не сумели добраться даже до половины склона! Застряли где-то в кустах. Сонные мухи! Иван забросает их гранатами. Растяпы! — взревел он и выскочил из командирского блиндажа.

Штрафная рота должна была захватить врасплох защитников высотки, незаметно доползти до половины склона и затем, бросившись вперед и схватившись врукопашную, взять высоту и закрепиться на вершине. Словацкая батарея должна была отрезать высоту заградительным огнем.

В низине вспыхивают и быстро гаснут огоньки. Отрывистые, сухие взрывы напоминают мины. Но здесь они слышатся глухо, будто из глубины. Сквозь узенькую амбразуру доносятся визгливые человеческие голоса, мало чем отличающиеся от завывания снежной вьюги.

— Две зеленые ракеты, — твердит поручик Кляко, и дрожь пробирает его до костей. По амбразуре хлещут вспышки рвущихся ручных гранат.

Где-то далеко поднялась белая ракета и ярко осветила все вокруг.

Пулеметы лают, хрипят, шипят. Трассирующие пули, словно водяные струи, носятся наперегонки по безлунной ночи и угасают вдали. Они падают и сразу исчезают. Это вершина высотки триста четырнадцать. Они отскакивают рикошетом от камней, скользят по ним, вдруг взвиваются к небу, разлетаются в стороны. «Итак, я жду сигнала — две зеленые ракеты, — а потом даю команду батарее. Я трус и подонок, но хотел бы я знать, что сделал бы на моем месте другой?»

В низине видны вспышки гранат, но разрывов не слышно, не слышны и стоны раненых штрафников, которые до этого выли, будто вьюга. Низина сейчас как огромный котел, в котором все бурлит и клокочет, а может быть, люди неожиданно разбудили от долгого сна преисподнюю, непростительно оскорбили ее.

— Легко обругать себя трусом, когда ты потерял голову от ужаса. Всегда ли слово «трус» будет означать одно и то же? Одна зеленая, вторая? Они трещат и сыплют искры, как бенгальский огонь на рождественской елке.

— Лукан! Слушай мою команду!..

В двадцать три часа двенадцать минут вторая рота батальона фон Маллова и остатки штрафников захватили окопы на вершине триста четырнадцать и нашли там шесть убитых защитников.

— Шесть русских и тридцать два наших — хорошенькое соотношение! Ставь носилки, я хочу закурить.

Рядом с новым НП Кляко траншея разветвлялась. Довольно долго немцы выносили убитых. В свете ракет Кляко хорошо видел согнувшиеся фигуры солдат. Вот двое с носилками подошли к НП.

— Давай в сторону, не будем мешать движению, да… Вот и хорошо…

— Черт побери! Эта высотка — всего-навсего несколько жалких камней! Засветло я видел ее как на ладони. Непонятно, чего туда наших понесло!

— Тактика, дружище. Готовится что-то значительное.

— Хоть бы деревья там были.

— Где?

— На этой высотке! Где же еще?

— Ух, и вредный ты старик!

— Деревья — это богатство. Доски, балки…

— Отстань.

— Как бы там ни было, будет позор, если в этом году не покончим с большевиками.

— Позор на весь мир, это и я скажу.

— Ну вот видишь! Чего ж ты меня-то обзываешь?

— Черт побери! Что тут общего?

— Говоришь, как идиот, все путаешь.

— Я ничего не сказал. Разве я говорил что-нибудь?

— Ничего.

— Ну, то-то…

Шаги. Все время кто-то приходит, уходит.

— Чую дым. Старый заслуженный штрафник утверждает, что здесь курят.

Это был новый голос, грубый, властный, не вязавшийся с беззаботным тоном говорившего.

— А-а! Штрафная рота!

— Куда прешь, братец! Здесь мои ноги!

— Blboune!^[50] — вырвалось вдруг чешское слово, и тот же голос произнес по-немецки: — Откуда мне знать, что ты тут свои вонючие клешни растопырил! Подвинься малость!

— Ну, ну!

— Ну, ну! — Кляко насторожился, потому что голоса звучали вызывающе.

— Так я сразу и испугался вашей милости!

— Штрафная рота! — И один из первой пары даже плюнул.

Новый, зажигая сигарету, сказал:

— Да, штрафник. Но я бы не советовал тебе так говорить, особенно в темноте, нет, не советовал бы. А ты еще и плюнул. Милок, не надо так делать!

— Ух, а я испугался!

— Милок, не делай этого. Я старый заслуженный штрафник. А почему? Потому, что во мне больше солдатской доблести, чем во всей твоей семье вместе с твоим прадедом. Ты понимаешь, дружок, что такое бывалый солдат? Один унтер, некий Пауль Кеттнер, — с ним ты не встретишься, ведь унтеров на божьем свете как собак нерезаных, — тот тоже не хотел мне верить и — недосчитался зубов. Вот я и говорю, что если и есть у нас порядочные люди, так они ходят в штрафниках. А что касается меня, — это истинная правда.

Кто-то рассмеялся.

— Сегодня-то вы ничего геройского как раз и не совершили.

— Это другое дело, дружок. Как следует не подумали.

— Как это?

— Я тертый калач и что знаю, то знаю. Да разве так делают? Наши начальники думали, что Иван на триста четырнадцатой спать будет. А он не дремал. Скверную штуку он нам подстроил, вот что, милок. И когда я лежал под высоткой в этой вонючей яме, я сказал себе: «Фридрих, пробил твой последний час. Так ты хоть помолись, безбожник поганый, и геройски вгрызайся в землю!» А эти русские забросали нас гранатами, будто тухлыми яйцами. Сверху-то сподручнее бросать, будто камешки в пруд. После сегодняшнего вечера я самым старым в штрафной роте остался. Эх, самым старым и самым порядочным. Восемь месяцев в штрафниках хожу, а Ганс Бергер приказал долго жить. Мой друг и приятель и, вроде как я, порядочный человек! Несу его, вот он лежит. Когда нам приказали убирать убитых, я сказал себе: «Смотри, Фридрих, Ганса не забудь. Он был твой друг и приятель, он заслуживает того, чтобы ты его сам нес». Наша дружба была бы не в дружбу, если бы я позволил кому-нибудь нести его. И я сдержал слово, потому что я человек порядочный. Вот, взгляните-ка на него! — Говоривший поднес горящую зажигалку к лицу убитого. На лице вместо носа и рта зиял кровавый провал величиной с кулак.

— Гаси!

— Конечно, погашу! — Фридрих погасил зажигалку. — Мертвые не говорят, мертвые не поют, они только пугают. Вот мы их и собираем да поскорей в землю упрятываем. Я быстро, очень быстро это правило понял.

В словах Фридриха звучали отчаяние, безнадежность, куда делся шутливый тон! Наступила долгая гнетущая тишина. Она разила быстрее и беспощаднее шквального огня мин.

Кляко подошел с сигаретой в зубах к немцам и спросил по-словацки:

— Тут кто-то говорил по-чешски…

— Я… — послышался неуверенный ответ. — А ты кто такой?

— Словак! Словацкая батарея.

— Ах, так!.. — Разговор оборвался. Солдат, видно, соображал, с кем имеет дело. Первая пара встала и, сказав коротко: «Мы пошли», — удалилась. Убитого они унесли с собой.

— Ты чех?

— Ты что? — ответил он по-чешски. — Откуда здесь взяться чеху? Я паршивый судетец, немчура и заслуженный штрафник — если хочешь знать.

— Отто Реннер жив?