Кландух видит их. Он их не убьет. Ту темную, страшную силу в его теле уже никто не разбудит.

Он видит их, а одного и узнал. Староста. Впереди идет. Он тоже с гор, как и Кландух, привык ходить по крутым склонам. Он меряет дорогу длинными шагами, глядит прямо перед собой. А вот круглый нет-нет да остановится, оглянется, сравнивая глубину пройденного пути и высоту, которую предстоит еще одолеть, и видно, что и то и другое кажется ему непостижимым. Лишь соломенная шляпа безнадежно трепещет в воздухе, словно усталая птица, которая не знает, куда сесть. И все же круглый идет, тащится. Видно, есть что-то сильнее его самого и сильнее Кландуха.

— Что же это? — спрашивает себя Кландух, но спрашивать уже поздно, потому что в нескольких шагах от него остановился раскрасневшийся староста и расстегнул пиджак.

— Доброе утро! — поздоровался староста. — Бог мой, а я от самого моста гляжу и говорю: это может быть только Кландух. Сидит себе и не шелохнется…

Встреча горька, никого не радует, Кландух молчит.

— Видите, пан вахмистр? Я еще на мостике сказал: наверху сидит наш хозяин и ждет. Это и есть пан Кландух.

— Значит, вы — пан Кландух? — Вахмистр подошел и приложил палец к козырьку зеленой фуражки. Молоденький жандарм с неуверенными движениями и речью, он все время улыбается, поправляет ремни на форме. Стоит ему пошевелиться, как они скрипят. Так туго затянуты. Молчание Кландуха приводит его в смущение, он отворачивается и смотрит в долину.

— Чудесная долина, пан староста.

Староста не отвечает.

— Правду вы сказали. Чудесная! — соглашается Кландух, но звучит это угрожающе.

Уже не может быть сомнений — все эти люди думают об одном, эти четверо пришли к Кландуху, а он ждал их. Больше некого было ждать, никого, кроме них, поезд не привез.

Дотащился круглый и опустился возле ели. Он тер лицо носовым платком, стирал пот и при этом пыхтел и надувал щеки.

— Это, это… ффф! — У него отняло речь. Он прерывисто дышал, задыхался, вот-вот раскашляется. Но он не закашлялся, только в горле у него что-то свистело и клокотало.

Четвертый, молодой и тонкий, молча стоял перед круглым, ухмылялся, как будто считал эти свистящие вздохи.

— Я тут умру, эти горы сведут меня в могилу, — раздались из-под ели причитания.

— Не так уж это страшно, пан судебный исполнитель. А кости поразмять никому не вредно.

— Вы называете это «поразмять кости»? — кивнул тот вниз. — Ведь я ж ничего не видел. У меня было темно в глазах. Совсем темно! — обмахивался он мокрым носовым платком.

— А я люблю горы, — донимал его четвертый; ему это доставляло какое-то удовольствие.

— Вы, вы!.. — Молодой человек действовал ему на нервы! Пора оглядеться и посмотреть, где, собственно, тот, ради которого он пришел. Вон сидит мужик. Значит, это он, гм…

Но четвертый не отступается:

— В нашей семье все любят горы. И я ни о чем другом и не мечтаю, как о домике далеко в горах, далеко от людей. Вы можете себе это представить?

— Вот уж нет, пан адвокат. Я знаю только, что до вечера далеко. А представлений у меня нет никаких. Это в мое ремесло не входит. Представления, фантазии — это для девиц, да и вообще для молодых. Кстати, чего ради вы пристаете ко мне с разными глупостями? Да еще в этакую жарищу! Не оставите человека в покое…

Адвокат обиделся. На краснолицего старосту он смотрел свысока, на вахмистра тоже, поэтому он отошел в сторону, чтобы присесть подальше от всех.

Этот разговор в какой-то мере помогал вахмистру обрести душевное равновесие. Он прислушивался к разговору и мысленно принимал в нем участие. Но теперь, в наступившей тишине, стоя рядом с Кландухом, он почувствовал, что должен чем-то заполнить возникшую пустоту.

— Как называется вон та гора, пан староста?

— Раковка!

— А эта?

— Велький Полом.

— Бескиды, Яворник… — бормотал вахмистр про себя.

Староста увидел глаза Кландуха. Темные, глубокие и холодные, как у рыбы.

— За Вельким Поломом — Силезия и Польша…

Точно, надо уйти подальше от этих глаз. Чего Кландух так уставился на него? Ведь он тут ни при чем. Он тут пятая спица в колеснице. Но в законе все написано про его обязанности, и староста подчиняется закону. «Мало радости было ждать панов на станции, Кландух, а теперь — убить с ними целый день», — думал он, отходя подальше от Кландуха, но вслух ничего не сказал.

Вахмистр остался один. И делал то, что умел делать лучше всего — разглядывать долину, поправлять ремни на форме. Этот привольный край был красив, но сердце к нему не лежало. Сердце было полно горечи. Это чувство возникло еще в поезде, а сейчас все росло, ширилось. До чего ж люди могут быть неблагодарными! Конечно, ему начальник приказал отправиться прогуляться в горы, — мол, у какого-то Кландуха будут реквизировать землю, — и если понадобится — быть с комиссией весь день. Времена настали плохие, а кисуцкая долина вовсе не такая мертвая, как кажется. Коммунисты зашевелились, и в этих черных лачугах что-то назревает. И он поехал, потому что ему, как новичку, следовало ознакомиться с участком. Вот сидит Кландух, хозяин, один его вид наводит страх. Судебный исполнитель и адвокат должны спасибо сказать, что его сюда послали, вахмистра, а они этого не ценят. Он пришел их охранять, а они платят ему тем, что не обращают на него внимания, разговаривают с ним сквозь зубы, на каждом шагу подчеркивая, что он для них нуль, ничто, что он ниже их…

А Кландух сидит и молчит. Со старостой он уже разделался. Посмотрел на него, как бы говоря: «И ты туда же, сукин сын? И ты против меня? Пришел поглазеть, как паны будут изгиляться над Кландухом? Ну, что ж, запомни этот день, я-то хорошо его запомню».

Староста понял.

«И жандарма привели с собой… а чего ждут? Пузатый, видать, самый главный. Ждут, пока он отдышится. Тогда и начнут… Чудные они какие-то. Вон тому дом подавай. Поди его разбери! Мол, чтоб подальше от людей. Господи боже! Скотина, и та тянется к человеку, а этот… А жандарм вытаращился на горы… Тоже мне! На что ему горы? Я тут живу сорок лет, не знал, что вон эта гора Раковкой называется. Кикуля она! Кикуля и есть. Спокон веку ее так называют. Откуда же староста знает про Раковку? Ну, конечно, от панов нахватался, сукин сын! Мы с тобой еще потолкуем, погоди!» И Кландух начал оглядывать всех с таким живым интересом, словно это купленные вчера кони. Ему надоело сидеть. Он поднял руку.

— Ну, хватит, господа, посидели! Пойдемте работать!

— Молодец Кландух, молодец! Сразу видно, закон ты уважаешь. Я всю дорогу твердил: Кландух порядочный человек, — разговорился вдруг староста и так зачастил, словно боялся, что не успеет договорить.

— А тебя кто спрашивал? Ну, скажи, кто тебя спрашивал? — Низкий голос Кландуха прокатился по склону. Он все заглушил, и все замолкло. — На этой земле пока еще я хозяин, и я разговариваю, с кем мне захочется. — Кландух глубоко вздохнул, грудь его поднялась, и он широким жестом предложил: — Идемте, господа! Чего тянуть?

Этими словами он всех поднял с земли. Они смотрели на него с уважением и некоторой опаской. Он казался необыкновенным, необычайно сильным, чья воля подчиняет себе все, что встанет на ее пути.

— Пан жандарм! Не ходите по самому краю. Закружится у вас голова, свалитесь вниз, а потом еще скажут, что… что это я вас. На меня скажут… — засмеялся он во весь огромный рот, и смех его разнесся далеко вокруг.

Жандарм поспешил на другую сторону дороги. Из-за этого смеха. Не из-за крутизны склона, а из-за смеха Кландуха.

— Минутку, господа! — Судебный исполнитель остановился, подняв руки. — Пан оценщик еще не пришел! Где пан оценщик?

— Это дело серьезное. — Адвокат сложил руки на груди.

— Мы не можем сделать ни шага без пана оценщика, — оправдывался судебный исполнитель перед Кландухом, который глядел на него исподлобья.

— Я могу это сделать и сам. Идемте! — Кландуху хотелось скорее покончить со всем, чтобы все уже было позади, и это мучительное, терзающее душу стремление делало его великодушным, заставляло забыть свою беду.