И Бомбиляй с самого высокого места бросился в омут и, верно, страшно ему было, потому что он завыл, а с ним заголосили все цыгане.

Цыганка с сигаретой замерла, разинув рот, и на лице ее появилось тупое выражение, как у слабоумных. Когда Бомбиляй вынырнул, она улыбнулась и сказала:

— Бомбиляй.

Подплыв к берегу, он ухватился за черные корни Адамовой вербы и, шумно глотая воздух, снова нырнул. В черной воде мелькнули его ступни, на поверхности забулькали пузырьки, и он опять исчез под корягами.

Цыганка замерла, уставясь на воду. Какой-то всхлип вырвался у нее. Затем она умолкла.

Бомбиляй вынырнул, зафыркал, как конь, и бросил на берег большую серебристую рыбину.

— Рыба! — закричала цыганка, колотя по траве кулаком и смеясь.

— Неплохой подлещик, — проговорил Ондрей, прикинув, что одной такой рыбины хватило бы вороне на целый день.

— Бомбиляй в этом знает толк. — Но у Пайера не выходит из головы лесник. Вдруг он появится на дороге! Хорошо бы Кисуца текла подальше от дороги!

Бомбиляй вынырнул, держа в каждой руке по рыбине. Одну он выбросил на берег, а вторая бессильно билась у него в руке — жабры ходили у нее ходуном, и — конец ей. Бомбиляю силы не занимать.

Ондрей не отрываясь глядел на мокрое лицо Бомбиляя. Цыган для него был самый замечательный человек на свете, и Ондрей представил себе, что когда-нибудь и он, Ондрей, вынырнет сразу с двумя рыбинами. И тут же решил про себя, что, когда вырастет и станет взрослым, всем на свете расскажет о цыгане с седыми усами.

Но скоро Ондрею надоело смотреть на эту ловлю. Рыба, пролетавшая над его головой, на которую яростно накидывались цыгане и со страшным криком вырывали друг у друга, была не его, и он не мог накормить ею ворону.

Они отошли с Пайером в сторону и уселись под дуплистую вербу. Пятнадцатилетний остался стеречь Ондрееву одежду, а десятилетний потихоньку спустился к реке. Зубы у него застучали. Вода была холодная. Он двигался вдоль берега, хватаясь рукой за корни и приближаясь к Адамовой вербе.

И вот он исчез под водой.

Там стоял полумрак, синеватый и блеклый, как сильно разведенные чернила. Ледяная вода обжигает кожу. И тишина, какой нигде не услышишь. Плотная, начиненная чем-то оцепенело-неподвижным, И вода плотная. А дальше только тьма и сплетение корней, еле видных и тянущихся во все стороны.

Кисуца давно подмывает берег у Адамовой вербы. Но не век же она будет подмывать его. Наступит день — хлынет вода и унесет берег неведомо куда. Но никто не знает, когда это случится. Одно точно — это случится непременно, и тогда исчезнет последняя память о слепом Адаме, который здесь покончил с собой. А может, Кисуца принесет на эти места камней и песка, сделает себе другое русло и потечет под Кландуховым полем, где сейчас стоит мельница. Может, служится и такое. А место, где утопился Адам, зарастет вербняком, и если кто скажет, что вот здесь-то все и случилось, ему не поверят, еще и посмеются над ним.

Ондрей протиснулся меж корней, отвел их в сторону и двинулся дальше. Но и там была только вода и корни. Он нырнул еще ближе к берегу, но когда его пальцы и на этот раз не достали дна, Ондрея охватил ужасный страх, ему почудилось, что там страшный омут, который затянет его и больше не отпустит.

— Быстрее назад!

Он выплыл, сделал выдох, глотнул свежего воздуха.

На берегу ждал Пайер.

— Омут! Страшный омут! — крикнул Ондрей, держась за берег.

— Дурья башка! Ищи рыбу! Бомбиляй…

Больше Ондрей не слушал. Нырнул поближе к берегу, но не глубоко, эти места он не знал. Лег на левый бок и правой рукой щупал вверх над собой — пока не коснулся толстого корня. Еще выше! И тут его пальцы наткнулись на что-то скользкое, и это скользкое не двигалось.

— Рыба!

Рыба забилась под самый берег. Ее загнали сюда рыбаки, которых нанял хромой. Рыба отдыхала, укрывшись от всего мира под плотным слоем земли, и было ее здесь — не сосчитать. Вплотную, рыбина к рыбине, словно в огромной бочке.

Рыба даже не заметила прикосновения пальцев, ее час еще не пробил. Глубоко, в самом нутре у нее еще держался посеянный страх и звучало гиканье рыбаков, вспоминалось что-то белое и длинное, что било по воде, по камням, а еще — пеньковая сеть и маленькие белые квадратики, лежащие на каменистом дне, — и тогда рыба почувствовала, что это смерть. А когда потом в озеро посыпался каменный дождь, и вода расступалась и смыкалась, и все вокруг гудело, и камни бухали о дно реки с глухим стуком, то рыба прибилась к берегу, забралась в самые темные места, где еще сохранилась тишина и шум доносился лишь издалека. Потом и он утих. Но придет время — и рыба выберется из-под прибрежных коряг и снова помчится стайками по зеленоватому дну, направляясь к протоку, где струится журчащая и теплая вода.

И этого длинного, белого там не будет…

Никто не будет гикать и бить по воде и камням.

Рыбы не замечали Ондреевых пальцев. Но слишком долго он играл со скользящими телами, слишком долго выбирал. И когда он уже сказал себе: «Вот эту!» — и схватил рыбину за голову, чтобы запустить пальцы под жабры, сжать изо всех сил и ловко, мигом выбросить ее на берег, времени уже не осталось, потому что в голове у него загудело, изо рта пошли пузыри, и он наглотался воды. Легкие сдавило, в горле запершило от воды.

Он отдернул руку, вынырнул из-под коряг и, уже выплывая на поверхность, увидел мелькнувшую рыбу, казавшуюся в воде большим серебристым листком вербы.

Появившись над водой, он закашлялся, выплюнул воду и подплыл к берегу передохнуть.

Пайер ни о чем его не спрашивал, видя, что Ондрей сам хочет ему что-то сказать. Но Ондрея бил кашель, и Пайер не выдержал.

— Как рыба?

— Ну… как навоза…

— Ииих! — Что-то жалкое прозвучало в этом возгласе Пайера. Он глянул на дорогу, и его взгляд больше не был испуганным.

— Слушай, — крикнул он Ондрею, но того и след простыл. На мгновение мелькнули в омуте его ноги, и все. Дно было пустынным, вода — безжизненной.

А за Адамовой вербой на берег все так и сыпалась рыба. Она билась и падала на траву. На нее бросались цыгане. Только цыганка с сигаретой не шевелилась. Она лишь кричала: «Рыба!» — и когда Бомбиляй бросал по две, повторяла: «Рыба, и еще рыба!» — била и смеялась, била кулаком по траве.

Пайер разделся и положил свою одежду вместе с Ондреевой. И снова глянул на дорогу.

— Пайер!

Его окликнули с реки, и детская рука выбросила сверкнувшую серебром рыбину. Пайер бросился к ней и стукнул ею о вербу. Рыбина распласталась на траве, охваченная мелкой дрожью, жабры оттопырились, и вот она замирает.

— Ее там знаешь сколько… — Губы у Ондрея посинели.

Пайер еще раз оглянулся на дорогу, но уже уверенный, что лесника там не увидит. Так оно и было. И, не раздумывая больше, бросился вслед за Ондреем, в воду.

— Теперь я. А ты смотри за цыганами.

— Но… — Ондрей был уверен, что в воде-то уж Пайер не должен ему приказывать.

— Да я сейчас. Говоришь, ее там полно?

— Ну! Вот тут, в этом месте, — показал Ондрей ногой, — где толстый корень, под ним.

— Ладно. — Пайер надул щеки и нырнул.

Через два часа они возвращались с реки. Им не очень-то повезло. Всего четыре рыбешки, да и то Пайер отдал Ондрею двух поменьше. Можно было бы наловить и больше, да рыба разбежалась. Может, пора пришла, а может, виной всему оказался Пайер, — он стал копаться в рыбе, словно она была уложена в кадке, чтобы выбрать какую покрупнее. А может, рыба ушла глубже, куда никто из них не отважился бы нырнуть. Прежде хуторские ребята были похрабрее, но с той поры, как у вербы утопился слепой Адам, с той поры…

Уже подходя к избе, Ондрей услышал карканье. Ворона звала его. Да кого ей еще звать? Мать свою она не помнит и лес тоже.

Карканье было отчаянным. Ондрей торопливо отпер избу.

Ворона сидела на скамье у печки и, увидев его, замахала крыльями и перестала каркать.

Он обошел ее вокруг. Птица поворачивалась за ним.