Гудят сквозь тьму ветра-колокола
проклятьями в гортанях воспалённых.
В такую ночь темны твои дела,
Господь убогих, нищих, уязвлённых,
и месть встаёт, как гром из-за угла,
над бледностью и страхом лиц холёных,
и брызжет кровь их чёрною смолой
на белую постель, и посвист злой
ворон из чердаков на улицы выносит...
Велик, кто поднял на отмщенье нож,
земных князей не тщась распутать ложь,
когда грехам он отпущенья просит!
РУИНА
Заброшен дом в пустыню нежитья:
нет потолков, полов — одна коробка,
сквозь сито крыши каплет шум дождя,
но, кажется, само пространство робко
хранит ещё округлости перин,
углы столов, ковровое убранство,
блеск хрусталя и запах нежных вин...
Не может быть пустым оно, пространство!
И свет свечи в дыханьи жарких слов
в трюмо колеблет страсти отраженье...
Не может умереть она, любовь!
67
А, впрочем, это всё — воображенье.
Но ты, читатель, в смехе не дрожи
над вымыслом, что речь тебе внушает;
ты сам — тень жизни только, а не жизнь,
которую Господь воображает.
Минувших судеб светопись и шум
хранятся не в вещах, не в старых стенах,
а в кровотоке наших тёмных дум,
записанных на жёстких дисках генов
да в тех ничтожных долях естества,
что с робким, но бессмертным постоянством,
храня в себе все лики и слова,
пронизывают время и пространство,
чтобы под кровом божеской руки
вновь обрести зелёный дух и тело
и, повторяя в новом камне стены,
в них застелить полы и потолки.
ПАМЯТНИКИ РЫБИНСКА
1
Бурлак усохший, измельчавший,
на Волгу закосивший взгляд,
унылой бронзой прозвучавший,
ты хрупок, словно рафинад.
Должно быть ветренный ваятель,
от скуки маясь день-деньской,
нашёл тебя, тоски приятель,
на дне пивнушки городской.
68
2
На пьедестал царя в пальто и шапке
забрался странный вождь большевиков;
внизу цветов кровавые охапки,
на лавках пьют "портвейн" и "бочкарёв".
Буржуй пузатый проплывает мимо,
с рабов базара получив оброк,
и думает:"Какой он нелюдимый!
Как ему жарко! Как он одинок!"
3
Перед шлюзами палачи ГУЛАГа,
чтобы забраться к вечности в карман,
придумали поставить в рост рейхстага
"отцу народов" грозный истукан.
Но был в тот день не в духе Джугашвили,
велел он подхалимам вопреки,
чтоб монумент поменьше возводили
в честь Волги, русской матери-реки.
И вознеслась над каменистым молом
красавица с закрученной косой,
с широким сарафановым подолом
и тихо поднимаемой рукой.
"Отец" одобрил. Кто бы с ним поспорил!
Хоть приглядеться стоило чинам,
ведь "Волга-мать" глядит не в даль и море,
а за залив, на белый божий храм.
Он выше всех вознёсся над округой,
а женщина славянской красоты
перекреститься поднимает руку
в молитвенной надежде на кресты!
69
ПРО НОЖ
До впечатлений молодость жадна.
Чтобы понять сердец вражды и стоны,
я опускался до людского дна
и попадал в трущобные притоны.
Но отморозкам — что уж тут тереть —
на наглость слов ответствовал молчаньем:
не потому, что страшно умереть,
а оттого, что грустно умиранье.
И если угрожали мне ножом,
я уступал обидчикам дорогу,—
важнее выиграть хитростью в большом,
чем просверкать в текущем и немногом.
Виват героям, что идут на нож
без размышленья, не прищурив веко!
Но если б каждый был на них похож,
давно б Земля забыла человека...
И те, что угрожали мне ножом,—
все храбрости своей не избежали:
в распаде спят на кладбище большом,
найдя друг друга злобными ножами.
ЭТА ТИХАЯ ЖЕНЩИНА В ЧЁРНОМ
Эта тихая женщина в чёрном,
эта женщина с бледным лицом,
с очень бледным лицом, удручённым
размышлений терновым венцом,
уже год каждый день ровно в восемь,
словно вся её жизнь по часам,
что-то тайное в сердце проносит
под окном моим в маленький храм.
70
И всегда, не крестясь, без поклонов,—
я подглядывал это не раз —
зажигает свечу пред иконой,
где темнеет взыскующий Спас.
Не дождавшись заутренней службы,
в своём чёрном унылом платке,
сквозь метель ли, сквозь дождь ли по лужам
переулком уходит к реке.
И стоит над обрывом, упорно
глядя вверх по течению в даль,
эта тихая женщина в чёрном,
что бледна, как тоска и печаль.
Подойдёшь к ней и спросишь — ни слова,
лишь ресницами вздрогнет в ответ...
Видно, правда её так сурова,
что и слов для смягчения нет.
"LOVE ME"
"LOVE ME" — на бейсболке у старика,
в жёлтый пергамент одета рука,
белая трость, наощупь шаги,
в чёрных очках не видно ни зги.
Правит проспектом бензиновый чад;
люди, как кони, под стенами мчат...
Трелью зелёный запел светофор,
старый шагает на звуки в упор —
каждое утро сиротски один
с чёрным пакетом идёт в магазин:
хлеб, молоко да кусок колбасы...
Тикают в сердце чуть слышно часы,
складки, как стрелки, ползут по лицу
тихо — завод ведь подходит к концу...
Может и я так пойду меж людьми
вскоре, в бейсболке, кричащей "LOVE ME"...
Или, как встарь, сквозь ухабы и ширь
путь мне найдёт сирота-поводырь;
буду я песни стонать у церквей,
жить подаянием бедных людей,
в ветошь с помоек в мороз уберусь...
Многое можешь ты выдумать, Русь!
* * *
Не повезло, быть может, мне родиться,
отсюда все невезения мои:
ведь жизнь — не щука, а судьба — не птица,
их не поймать, они — в твоей крови...
Замёрзнет кровь, как лужи на дорогах,
когда мороз откроет погреба,—
жизнь улетит в надежде встретить Бога,
закаменеет надгробием судьба,
и в мире, где не дышат и не плачут,
не любят, не тоскуют ни о ком,
мне сердце изгрызёт моя удача
весёленьким могильным червяком...
Но, может быть, мне повезло родиться,
оттуда все везения мои:
ведь жизнь — не щука, а судьба — не птица,
ловить не надо, всё они — в крови,
и в мире том, где смерть живёт старухой,
отпаивая мёртвых молоком,
72
такая мне настанет невезуха
со всяческим могильным червяком...
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Сергей сергейничал, олеговал Олег,
а я в окне увидел первый снег
и, отстраняя круглый разговор,
коньяк отставил, выглянул во двор:
асфальт был чёрен, но белым-бело
меж жёлтых листьев бабочек мело,
и всё дрожало в этой белизне, —
балконы, крыши, женщина в окне...
Я на земле живу не первый век,
но каждый год дивлюсь на первый снег,
влекомый в детство страстью чистоты,
гонимый в сердце властью красоты.
КЛЁНЫ ОСЕНЬЮ
Пылающие факелами клёны
краснеют в мрачной пирамиде дня
под сентябрём, дождями опоённым,
