Епископ Пергама оказался толстым и величественным прелатом, в отличие от присутствующего в прошлый раз кардинала, тощего и скромного. Он был выпускником Сен—Клода, а затем одним из его преподавателей. Без сомнения, факт возвращения великого человека под эту крышу доставлял ему удовольствие. С какой гордостью он носил митру! Конечно же, она была надета не во славу Божию, а, скорее всего, выставлялась напоказ ради восхищения мальчиков и его бывших коллег. Тем не менее, когда его голова, на краткий промежуток времени, осталась непокрытой, он, демонстрируя широкий и добрый характер, провёл рукой по своей лысине — возможно, с целью смягчить сердца старых коллег и развлечь мальчиков.
После мессы Жорж отправился в комнату для свиданий, где его родители разговаривали с родителями Люсьена. Он обвел взглядом большой, переполненный зал, пытаясь заметить, находятся ли тут родители Александра. Наконец, он увидел Александра вместе с братом, стоящих рядом с леди и джентльменом, обладавшими весьма приятным обликом. Он заволновался при виде этих людей: ему захотелось увести их сына подальше от них. Мать Александра обнимала его за шею, светлую и грациозную в открытом вороте спортивной рубашки, и лениво поигрывала золотой цепочкой, которую Жорж целовал на их первом свидании.
Вечерня оказалась богатой на плачевные фиаско. Епископ из Пергама, выступая ныне в качестве проповедника, очевидно, не изучал риторику в том городе. Бедный старший священник епархии! Как же он, в благочестивом неистовстве, тряс своим стихарём тонкого кружева, своим наперсным крестом, своей бело–жёлтой лентой, и накидкой с горностаевой отделкой! Он даже сбил со своего носа очки, но их успели поймать. Обращаясь к своей пастве, в какой–то момент он так рявкнул «О, Мария!», что даже причащающимся не удалось сохранить невозмутимый вид. Что касается Святого Духа, то он процитировал Святого Бернарда [Святой Бернард из Ментона, Святой Бернард Швейцарский, 923–1008 гг.. В честь него назвали особую породу собак сенбернар.] в том смысле, что «Святой Дух есть Поцелуй Бога». Жорж отметил его как еще один поцелуй, добавленный в копилку отца Лозона.
И, наконец, в противовес сладости и света сегодняшнего события — старший священник приплёл ужасающие описания греха и ада. Его выступление напоминало проповедь октябрьского Уединения, посвящённую несчастью с Андре. Только тогда оно иллюстрировалось судьбой человека из Бальме.
— Огонь спереди и сзади, огонь сверху и снизу, огонь справа и слева, огонь везде, то есть ад! — гремел оратор. — И из этой страшной топки всякий, кто умер во грехе, никогда не выйдет — никогда, никогда, никогда!
— Следи за ветками на своём гербе, — прошептал Люсьен Жоржу, — теперь они в любой момент могут воспламениться.
Настоятель пребывал в состоянии испуга. Это, по правде говоря, было довольно далеко от Боссюэ, а гораздо ближе — с таким количеством огня — к разделу суфле из поваренной книги [оно готовится при довольно высокой температуре]. Ему, вероятно, было стыдно перед всеми своими гостями. Возможно, он даже сожалел, что не рискнул задержать подольше под своей крышей Отца де Треннеса, для проповеди по такому случаю. Может быть, он просто забыл, что выбор хорошего проповедника так же сложен, как выбор друга?
На следующий день, в понедельник Пятидесятницы, школа отправилась в пешее путешествие — и что особенно привлекательно — они собирались дойти до реки и поплавать.
Трое старшеклассников с последнего курса — риторы, лучшие в классе, шли за Жоржем, Люсьеном и Морисом — на таких прогулках они ходили по трое в ряд. Три ритора разговаривали о возлюбленных и неожиданных вечеринках. Один из них, который только что заявил: «Я живу просто ради танцев», учил соседа бальному этикету. Он сказал:
— Ты был не прав, когда на Пасху протанцевал с одной партнершей весь вечер. Я удивлен, что тебя не раскусила твоя родня. Нужно танцевать с несколькими девушками по очереди, и, время от времени, с одной из матерей.
Это заставило Жоржа и Люсьена рассмеяться.
— Тут, — сказал Морис, — привычнее всего — танцевать с Отцами [иносказательно — водить Отцов за нос].
И он проделал вальсирующие движения с ремнем, которым были перевязаны его полотенце и купальный костюм.
Они достигли места, где узкая долина расходилась в стороны, и река, бывшая до того стремительным потоком, стала широко и медленно течь через луга, образовав что–то вроде небольшого озера, окаймленного ивами. Раздались крики удовольствия от зрелища дикого гладиолуса, чьи красные и белые цветы красовались среди трав по обоим берегам.
— Мы могли бы собрать из них букеты на обратном пути, для алтаря Пресвятой Девы, — сказал воспитатель, — но рвать надо только белые. Месяц Марии закончился, но цветы хороши во все времена года, в дань уважения к Ней, которая не только Королева Небес, но королева цветов — мистическая Роза.
Казалось, что в устах воспитателя в каких–то метафорах объединились языки обоих Отцов, Лозона и де Треннеса.
Мальчики рассеялись среди деревьев, чтобы облачиться в купальные костюмы, в которых они вскоре начали появляться. Жорж с удивлением глядел на них. Он едва узнавал мальчиков, потому что до сей поры никогда не видел их в таком виде; для душа в колледже использовались одиночные кабинки, а манеры в общежитии были чрезвычайно скромными.
Но сейчас даже физически немощные не желали милостей: они словно пытались преподнести себя более красивыми, во славу солнца и своих спутников. Один, обычно ужасно неуклюжий, ныне преобразился; другой, как правило, такой же неповоротливый в своей одежде, с изяществом ступал по траве.
И все мальчишки, наконец, принялись бегать, обретя счастье оказаться без одежды, свободными, гордыми, и немного обнаглевшими. И, казалось, они получают удовольствие, откладывая момент, когда вода накроет их тела. Они прыгали, кувыркались, врезались с разбега в друг друга и боролись на импровизированных палестрах [площадка для спортивных упражнений], созданных травой. До тех пор, пока одним прыжком, они все, в конце концов, не оказались в воде, подняв большие фонтаны брызг. Люсьен присоединился к ним, а Жорж уселся на берегу, скрестив под собой ноги: он был писателем, собиравшимся наблюдать и описывать их игры. Вот, наконец–то, и Гимнопедия.
К тому же, воспитатель, казалось, был определённо неспособен признать в этих диких и нагих юных существах тех, кого должен был опекать, и поэтому он посчитал себя лишенным власти над ними. Он ушел, собирая цветы и делая вид, что ничего видит. Затем, положившись, без сомнения, на свою веру в Бога, он уселся у подножия дерева. Перекрестился и принялся читать свои молитвы, как какой–нибудь святой, усаженный бесами в самом эпицентре вакханалии.
Ведь всё, что происходило рядом с ним, было вечным ритуалом — обрядом купания. Этот обряд, как и шествия, не имел своей целью обеспечить землю плодами, а, скорее всего, существовал только ради демонстрации плодов юных тел. Мальчики Сен—Клода оказались один на один с природой, и, одновременно, её составной частью.
Ныряльщики собрались вместе на камне, призывно подняли руки, а затем нырнули, каждый строго по очереди. Некоторые плавали друг за другом; другие наперегонки. Кое–кто скользил чуть ниже поверхности, или плыл под водой так, что только их блестящие зады виднелись над водой. Были и те, кто позволял себе инертно погружаться, лежа на спине, а затем всплывать, внезапно и неистово, извергая воду, словно юные тритоны. Другие, дразня Отца, стягивали свои купальники, а потом кричали, что потеряли их — но тот был слеп и глух. Люсьен, жертва общего безумия, резвился в воде, бил по её поверхности руками, кувыркался, пьяный от радости, просто от того, что он есть на свете. И даже Жорж, на некоторое время, полюбил свой колледж, поскольку тот мог создавать подобные моменты.
Жорж был не очень хорошим пловцом, и ему не хотелось быть осмеянным, даже, если это означало ещё и демонстрацию его прекраснейших темно–бордовых плавок, украшенных красивым вензелем. Он вспомнил латинскую пословицу, согласно которой истинный омут невежества должен быть неспособен или читать, или плавать. Он почувствовал себя неграмотным: по крайней мере, здесь он был последним в классе. Он поднялся и двинулся вниз по течению, для того, чтобы искупаться как–нибудь приватно. Попрактиковав уроки, полученные в бассейне во время каникул, он лег отдохнуть в воду, расположив голову на берегу в тени ивовых ветвей, обременённых серёжками. Там он оказался невидим как со стороны, так с противоположного берега. Какое милое укромное местечко! Было жаль находиться тут в одиночестве.
