— Так вы все-таки откроете в Москве филиал своей фирмы? — спросила Оксана, чтобы еще больше не затягивать слишком долгое молчание. — Вы почувствовали «дыхание города»?
— Да, благодаря вам, — с безупречной вежливостью отозвался Том. Потом поморщился, приподняв очки, потер переносицу. — Но вообще-то это все не главное…
Что-то сзади нее тихонько зашуршало. Оксана слегка скосила глаза и увидела, что Клертон осторожно и медленно убирает свою руку. «Он не хочет, чтобы я чувствовала себя виноватой! — подумала она с неожиданной нежностью. — Не хочет показать, что заметил мое неудовольствие».
Листья сегодня падали не часто и как-то лениво. Когда очередной кленовый «вертолетик» запутался в ее светлом локоне, Оксана не сразу отреагировала. Зато Том просто впился в него глазами, и она почувствовала, что ему мучительно хочется прикоснуться к ее волосам, пусть даже только для того, чтобы убрать опавший листок. Но полные его руки продолжали хранить неподвижность: одна — на коленях, а вторая — на спинке лавочки.
— Оксана, — выговорил Клертон наконец, — я узнал в агентстве, что совсем скоро у вас день рождения. И я хотел бы, если вы позволите… Я хотел бы задержаться еще на пару дней, чтобы иметь честь лично поздравить вас… Впрочем, все это глупо. Конечно, глупо…
Он сидел перед ней на скамейке, затерявшейся в осеннем Парке Горького, и ждал, как ребенок, каприза ради отказавшийся идти в зоопарк, но все еще надеящийся, что начнут уговаривать. А может быть, Том и в самом деле считал все только что сказанное глупостью? Оксана этого не знала. Она в последнее время уже мало что понимала в нем, впрочем, как и в себе. Иногда Клертон казался ей обычным влюбленным «пингвином», а иногда он смотрел на нее так странно, с какой-то мудрой иронией, обращенной скорее внутрь себя. Том не любил говорить о своей работе, но она чувствовала, что там, в прохладе офиса, он совсем-совсем другой… А здесь он тихий «пингвин», и руки у него мягкие и влажные, а влажные руки — это так ужасно, и ужасно представить, что он касается ими ее шеи, лица, груди… Поэтому, наверное, правильно будет сейчас сказать, что через две недели у нее свадьба, что ей очень приятно его участие, внимание, но… Правильнее будет остаться со своим надоевшим платьем цвета фуксии и оптимистичными надеждами на светлое будущее.
— Том, я была бы очень рада встретить с вами мой день рождения. Но, к сожалению, мне нужно уехать на два-три дня, — Оксана сама смахнула с волос очередной кленовый «вертолетик». — Если вы сможете остаться в Москве еще ненадолго и дождетесь меня, то мы, конечно, отметим этот скромный праздник… Понимаете, я уже обещала…
— Да, — он как-то слишком покорно и обреченно опустил голову, — я понимаю. У вас, наверное, есть близкий человек, и я… В общем, я неуместен и нелеп?
Она на секунду представила его потные руки и, наверное, такие же потные от волнения залысины, потом глубоко вдохнула, как перед прыжком в воду, и протянула дрожащие, тонкие пальцы к его виску. А виски у Клертона оказались холодные и гладкие.
— У меня нет близкого друга, — замирая от собственного падения, произнесла Оксана, и провела подушечками пальцев вниз по скуле и щеке. — И мне очень приятно ваше общество. Поэтому я прошу вас дождаться меня. Пожалуйста!
Том так и не решился накрыть своей ладонью ее тонкие нервные пальцы…
В тот день они расстались раньше обычного. Оксана заговорила про головную боль, хотя в общем-то это было излишне. И он, и она явно чувствовали необходимость в одиночестве. К счастью, Андрей должен был вернуться с дежурства только через пять часов. Она взяла такси, за которое, как всегда, заплатил Клертон, и поехала на Сокол. Уже по дороге ей стало противно до реальной, сводящей скулы тошноты. Оксана вспоминала холодные, как у покойника, виски, мягкие щеки и, главное, дыхание, щекочущее ее ладонь. Хотелось вымыться с головы до ног с каким-нибудь ароматическим гелем для душа, а потом зарыться лицом в подушку и лежать, лежать… Она понимала, что теперь уже ничего не будет по-старому, потому что она не сможет вот так запросто смотреть в глаза Потемкину. И зачем нужна была эта отсрочка в три дня? Зачем нужна теперь эта поездка в Голицыно? Что окончательно решать? О чем думать? Какие чувства проверять? Даже если решить остаться, что останется от этих самых чувств теперь, когда она не сможет улыбаться в ответ на забавные больничные истории, которые Андрей любит рассказывать, вернувшись с работы. Не сможет, потому что будет невыносимо ярко помнить свои пальцы на «пингвиньих» висках? Это острое ощущение безнадежности и непоправимости случившегося Оксана впервые познала в детстве. Тогда, во втором классе, она как-то получила двойку за контрольную работу. Сказать маме было страшно, и не сказать тоже было нельзя. А мама как назло пришла с работы в чудесном настроении. Не поинтересовавшись школьными успехами, она сразу усадила ее ужинать и, плюс к картошке с котлетами, достала из сумки крупные оранжевые апельсины. Оксана уселась на свой персональный табурет, а мама принялась рассказывать истории из своего детства. Истории, откровенно говоря, были скучные и тысячу раз слышанные. Но тогда она все бы отдала за пронзительное счастье сидеть рядом, слизывать с ладоней апельсиновый сок, слушать, слушать и знать, что нет этой ужасной двойки в дневнике. Но двойка тем не менее была. Как были сейчас потные виски Клертона…
Шофер, до глубины души пораженный щедростью иностранца, привез ее во двор, где обычно останавливались грузовики, привозившие продукты в гастроном. Оксана вышла из машины и быстро скрылась в подъезде. Ей не хотелось видеть чьи-то лица, слышать чужие голоса. Хотелось одиночества и тишины. В квартире было пыльно. Седая, тонкая пленка лежала и на тумбочке для обуви, и на подставке для телефона. Вообще, даже странно, с какой бешеной скоростью в этом доме образовывалась пыль. Казалось, сегодня утром Оксана прошлась по мебели влажной тряпкой. «Наверное, это оттого, что стены старые и из них лезет труха, — устало подумала она, расшнуровывая кроссовки. — Впрочем, возможно, это скоро перестанет меня волновать». И все-таки ей было странно представить, что она может и не стать хозяйкой этой квартиры. Слишком уж привычными стали мечты о наборе кастрюлек, о новом плафоне для кухни и обивке для двери.
Оксана не пошла в спальню, а уселась в большой комнате перед телевизором. Пульт лежал рядом, но нажимать на красную кнопочку не хотелось. Зачем? Достаточно спокойно сидеть на диване и ждать. Тогда, может быть, суматошные, мечущиеся мысли, готовые, кажется, свести ее с ума, наконец угомонятся и можно будет подумать об Андрее. О нем надо подумать, от этого никуда не убежишь… Но, Боже, как не хочется! Не хочется, как не хотелось в детстве думать о смерти, потому что от этого по позвоночнику до самого копчика бежали мурашки и ноги сводило судорогой. Ничего не может быть после Андрея, как ничего не может быть после смерти… Но разве лучше жить вот так и постоянно звереть от безденежья и снисходительных взглядов разных там Нелек Усачевых? Разве лучше постепенно, день за днем, проникаться тихой ненавистью к его безмятежным синим глазам, к его отстраненной улыбке? Разве, в конце концов, не честнее будет уйти сейчас, когда любовь, как в прозрачном аквариуме, еще живет в ее сердце? И кто запретит ей сохранить эту чистую, не испорченную серой бытовухой любовь? Ведь никто не заставит ее любить Клертона? От нее требуется только стать его женой и вытянуть наконец свой счастливый билет. А потом… Кто знает, что будет потом? Во всяком случае, она останется сама собой и сможет быть такой, какой ее задумала природа: красивой, безмятежной, женственной. Она стоит этого, она заслужила. И потом, почему ей должно быть стыдно? Ведь пока еще их с Андреем не связывают никакие обеты: ни перед Богом, ни перед людьми. Только тогда нужно будет быстрее решать вопрос с ребенком. В конце концов, она не первая и не последняя, кто делает аборт! Почему, почему она должна чувствовать себя преступницей?!
