Ну и самое главное: у меня вдобавок даже нет работы. За те недели, что прошли с тех пор, как я подал в отставку из аврората, другой работы я и не искал. Я не так уж многое умею, и мне легче просто сидеть дома и ничего не делать, чем вставать и прикидываться, что у меня есть хоть какая-то мотивация. Конечно, у меня не так много денег, и то, что есть, уже подходит к концу. У меня есть трастовый фонд, но по закону я не имею к нему доступа еще год. Так что, в общем, мне нужно жить день за днем и ждать, когда я окончательно разорюсь.

Захватывающе звучит, а?

Не нужно и говорить, что посреди всей этой драматической хрени, что творится в моей жизни, я с удивлением узнал, что, оказывается, все еще нравлюсь своей сестре. Конечно, может быть, я слишком многое вижу в этой ситуации, чем есть на самом деле. Возможно, это все связано с тем, что… Она ненавидит наш дом, и ей нужно куда-то сбежать. А так как у нее осталось не так много фанатов, она, скорее всего, сообразила, что страдать лучше за компанию. Во всяком случае, я так это представляю.

Так что, когда она появилась у моей двери в первый раз, я удивился. Она пыталась притвориться, что в этом не было ничего странного, так что вошла, задрала ноги и принялась красить ногти. Конечно, понадобилось не так много времени, чтобы она начала жаловаться на родителей.

На самом деле я не знал, что происходит, из первых рук, учитывая, что родительский дом я избегал, как чумы, весь последний месяц. Мой отец совершенно ненавидит меня, и он не стал делать секрета из того, что считает меня неудачником и ошибкой, пусть даже прямо он этого не говорил. Моя мать, наверное, тоже на меня злится. Ну, почему бы и нет? Я имею в виду, я так же плох, как и тот, кого арестовали, верно? Разве не я виноват в смерти дяди?

Но Лили не говорит о дяде Роне или реакции других на его смерть. Вместо этого она говорит о наших родителях и о том, насколько совершенно бесполезными они стали. Наверное, что-то случилось, потому что она говорит, что они даже не разговаривают. Не знаю, что хуже: ссоры или молчание, но я считаю, что, наверное, молчание, потому что, пусть даже ссорясь, вы ведь при этом общаетесь.

Я не знаю, но могу поспорить, что часть этой проблемы связана с Джеймсом и Кейт. Джеймс сказал, что мама с папой были не в особенном восторге от его идеи сбежать и жениться (хотя кто бы их мог за это винить?), и он сказал, что ему не особенно хочется с кем-нибудь сейчас разговаривать. Я не стал спрашивать обо всех деталях, потому что я понял, что то, о чем он рассказал, – это то, что ему кажется удобным рассказать. А теперь пришла Лили, и все, о чем она говорит, так это о том, как странно быть дома и насколько она не может это терпеть.

Но я уже дождаться не могу ее ухода.

Как только я вхожу в дверь, вижу, что Лили здесь. Она оставила молоко на столе, розовая куртка бесцеремонно брошена на пол в прихожей. Я закатываю глаза, когда перешагиваю через нее, даже не думая ее поднимать. Меня уже достало, что повсюду вокруг валяется ее дерьмо. Не могу дождаться воскресенья, когда она наконец уедет назад в Хогвартс. На самом деле ей повезет, если я не вышвырну ее пинками.

Она в гостиной, спит на диване, и голова ее наполовину свисает с подушек. Она выглядит так, будто не двигалась все утро, и она все еще в пижаме. Бросаю взгляд на часы. Три двадцать восемь. Восхитительно.

– Лили, – выкрикиваю я, даже не пытаясь подойти и мягко разбудить ее. – Поднимайся.

Она не подает сигнала, что вообще меня слышала или что у нее вообще есть какое-то желание хоть как-то сменить позу. Я ногой отталкиваю носок, который почему-то валяется на полу, а не надет на ее ногу, как второй.

– Подъем, – снова говорю я, и когда она и на этот раз не двигается, я пинаю диван, надеясь в прямом смысле вытолкнуть ее из постели.

Но она даже не вздрагивает.

В комнате внезапно становится очень жарко, и тишина почти оглушает. Я слишком напуган, чтобы хоть что-то делать, и я просто стою, наверное, целую секунду, прежде чем заставляю себя подойти к дивану поближе.

– Лили? – спрашиваю я, и на этот раз я заговариваю тихо, хотя не понимаю, где тут логика. – Лили, хватит прикалываться, – она не двигается. – Просыпайся, – говорю я ей чуть погромче.

А потом во мне словно что-то лопается, и я начинаю паниковать.

– Лили! – я почти кричу, и я склоняюсь над ней, хватаю ее за плечи и в прямом смысле трясу ее. Ее голова просто безжизненно качается. Хотя она и дышит – это я вижу. Но она совсем мне не отвечает. – Лили, очнись!

Теперь я уже грубо трясу ее, и ее глаза наконец открываются. Но не полностью, и в этих щелках я вижу только белки.

Она бормочет что-то неразборчивое. Я пытаюсь понять, но это невозможно. Я даже не уверен, что она действительно произносит слова. Я снова трясу ее, хотя на этот раз немного мягче, и наконец я понимаю что-то похожее на «кажется… слишком… много».

Я не знаю, что делать. Я понятия не имею. Я не представляю, есть ли у меня время доставить ее в больницу или что с ней вообще. Я должен позвать родителей, но, когда я просто бросаю ее там и бегу к камину, я решаю позвать кое-кого другого.

Роуз не в восторге от моего вида, уверен, но она все равно отвечает, когда я вызываю ее к огню. Она смотрит на меня, приподняв брови, и ничего не говорит.

– Роуз! – говорю я и только теперь замечаю, что задыхаюсь. – Ты здесь нужна!

– Что случилось?

Я просто отчаянно качаю головой:

– Это срочно!

Она с секунду колеблется, но потом кивает. Я вынимаю голову из камина, и секунду спустя прямо рядом со мной раздается хлопок.

– Что тут? – спрашивает Роуз, аппарировав.

Но мне не нужно даже ничего говорить, потому что она почти сразу же видит Лили на диване.

– Какого хрена…

– Я не знаю! – говорю я, и у меня начинается истерика. – Она, наверное, что-то приняла!

Роуз смотрит на нее, и я вижу, что она боится. Но потом она словно просыпается и подходит к дивану.

– Лили, – твердо говорит она, опускаясь на колени. Конечно, ответа она не получает, поэтому она делает, как я, и начинает ее трясти. – Лили.

– Она не просыпается!

– Заткнись, – прикрикивает она на меня, даже не оглядываясь. – У тебя истерика.

Я хочу сказать ей, что у меня есть отличный повод для истерики, учитывая, что моя сестра тут умирает на моем диване в моей гостиной. Но я не говорю. Я просто делаю, как она сказала, и затыкаюсь.

Роуз разглядывает Лили какие-то ужасно долгие несколько секунд, а потом наклоняется к ней и прислушивается к ее дыханию, кажется. Я вижу, что она начинает нервничать, но она отлично держится. Она еще немного наклоняется и похлопывает Лили по щеке, зовя ее по имени.

А потом дает ей охрененную пощечину.

Но это срабатывает. Глаза Лили широко распахиваются на целых две секунды, прежде чем снова закрыться. Роуз еще трясет ее:

– Лили, – резко говорит она, – Открой глаза, – она берет ее за подбородок и крепко держит, обращаясь к ней. – Лили, – она немного дергает головой. – Лили, открой глаза. Что ты принимала?

Лили снова бормочет что-то совершенно не разборчивое. Но она как-то умудряется выдавить слово «таблетки», едва-едва понятно. Нет никакой надежды узнать, какие именно таблетки, и, кажется, до Роуз это доходит, потому что она выпрямляется со злым выражением на лице.

– Блять… – бормочет она. Она закрывает глаза и на секунду прячет лицо в руках. Кажется, она обдумывает что-то, прежде чем покачать головой и открыть глаза. Ничего не говоря, она скрывается в ванной. Я слышу, как она открывает и закрывает шкафчики и открывает краны, но я не шевелюсь. Не думаю, что я могу пошевелиться. Я просто стою здесь, и вижу Лили, и смотрю, как она не открывает глаза, не разговаривает, даже не шевелится.

Кажется, будто проходят часы, прежде чем Роуз возвращается, держа в руках чашку какой-то фиолетовой жидкости. Она только что смешала какое-то зелье в ванной, что ли.

– Посади ее, – говорит она мне, и я захожу с одной стороны дивана, чтобы поднять Лили в сидячее положение, а Роуз с зельем заходит с другой. – Запрокинь ее голову.