Так что решил я хозяйскую избу осмотреть. Время уже после полудня шло. В дому сейчас стояли тишь да печаль, словно на кладбище в полночь. Следуя указаниям, трогать ничего не стали. Свечи лишь повсюду зажгли, тело обмыли да обрядили, уложили в гроб, черной тканью оббитый. Прежнюю одежду, всю промозглую от ночной сырости, в углу в сарае сложили. А домовину там же, за избой, в крытой пристройке, где по летнему времени чаи по вечерам гоняли, и оставили. Марьяна одна почти весь день сидела возле усопшего. Прочие домочадцы же большей частью слонялись без толку.

Когда б не указания власти, стояла бы домовина сейчас в передней избе, вокруг сидели бы, нахохлившиеся, словно вороны, старухи, причитали бы хозяйские бабы, сыновья б суетились, командовали мужиками, организовывая всё для похорон. И отсутствие этих, отложенных на сутки положенных хлопот, совершенно выбило семейство из обычной колеи. Так река, текущая до поры спокойно и мирно, вдруг покидает привычное русло, образовывая глухую заводь, где в тёмных омутах ходит по кругу тяжелая, словно снулая рыба, да крутят в глубине невидимые сверху водовороты.

Я же, сторонний наблюдатель, которому картина та была совершенно ненужной и тяжкой, обошел избу с довольно отстранённым видом. Жили тут зажиточно. В передней избе обои бумажные в цветочек были поклеены, половики всюду лежали домотканые. В задней половине в просторной хозяйской горнице стояла кровать с подушками и периной, ещё сундуки и шкаф дубовый, на замок крепко запертый. В горнице куда меньшей, с одним небольшим окошком под потолком, жили сыновья, девке же была выделена вовсе крошечная каморка, в которой едва кровать да огромный сундук помещались. Дух стоял тяжелый - повсюду горели свечи, и возле иконы у гроба, и в передней под образами, и по всем горницам. Даже у сыновей в комнате стояли дорогие восковые свечи, обе они уже до половины догорели и были погашены, а у девки в каморке под иконою чадила нещадно лампадка.

После я с Фимкою поговорил, расспросил обо всех. Семья была невелика. Петрович с Гришкой на работы ходили. Петрович часто лишь по субботам с лесных приисков возвращался, Гришка на заводе трудился. Остальные дома постой держали.

Раньше, когда жила золотоносная не выбрана ещё была, здесь много народу крутилось, даже из дальних мест приезжали. Гостевая изба всегда полна стояла. И купцы богатые, и господа - все тут останавливались. Дела Марьяна с младшими вела.

- Самое оно бабское дело. Подай, принеси, харчи опять же. А что сыновья? Гришка, сказывали, когда еще меньший был, стал петуха рубать, так не удержал, кровь как полетела - и на него всего, и во все стороны. Так он покачнулся, что девка красная, едва устоял. Не любит он хозяйство вовсе, всё на Митяе было, что бабы не осилят. Да они между собой хорошо ладили, - вспоминал Фимка.

Решил я расспросить всех по очереди, картину в голове у себя сложить. Для начала к Гришке, как старшему, подступил. Думаю, что отец его бы мне и слова не сказал, да этот еще молод был. Рассказал коротко, но толково. Вечером прибыли они с отцом, мешки в кладовую под замок сложили. Митяй баню истопил, после на стол накрыли, после все спать сразу легли.

- Отец, видать, ночью за чем-то вышел, да не вовремя. Я за ночь не поднимался ни разу, Митяй тоже - дверь поскрипывает, а я чутко сплю, услыхал бы. Утром Марьяна кричать стала - мы разом выскочили. Там и батю нашли, убитого уже. На калитку я не смотрел, мне не до того было. Бабы воют, велел им возле отца быть, что дальше делать - не знаю, послал сразу же Митяя в контору, сам ждать стал.

Я к Митяю пошел. Домашние уже посмотрели, поняли, что нужно для "протокола" всё мне рассказывать. Митяй был крепким парнем лет восемнадцати, густыми бровями да упрямым подбородком сильно напоминавший отца. От него вовсе ничего не добился, смотрел он набычившись. Спрашиваю: "Что делал вчера?" Говорит: "Что тятька сказал, то и делал". Спрашиваю: "Что ж ты нынче собираешься делать? Отца нет - и жилы золотой нет. От постоялой избы давно уже никакого дохода". Тут он вроде ожил немного. "Не знаю, - говорит, - что уж придётся, то и буду". А сам видно, что что-то думает.

Марьяна как раз в избе хлопотала - возле отца дочка его, Федора, в свою очередь сидела, причитала что-то. Марьяна с виду была крепкая, налитая баба. Хотя за платком ничего толком не разглядеть, только заметно, что щёки полные, да и те побледнели, с румянца спали. Губы покусаны, видно, что горевала, то ли по мужу, то ли по своей доле. А то и по всему разом - у баб одно без другого не ходит. Сели мы вокруг стола на лавки. Думал, что и слова не скажет - а нет. То ли намолчалась уже, слыхивал я - у Петровича особо не забалуешь, тут его слово по всему было. То ли чужому говорить - что столбу придорожному.

- Постой наш хорошие деньги давал, не меньше, чем всё прочее приносил. Господа серебрушки не считали, у них деньги шальные. А никто в дому и слова доброго не сказал. Что сама отложишь - то и твоё, а то и на иголки порой не ставало.

Я покивал. Нелегко бабе в чужом дому да за суровым мужем. Марьяна как будто услыхала, криво усмехнулась:

- А всё я тут хозяйкою была. Над женой только мужняя воля, больше ничья. А теперь я вдовая, кто ни пройдёт, тот и щипнёт.

- А что дети, не вступятся?

- Им то что. Хозяин сразу поставил: "Не твои дети, нет над ними твоей воли". А он своего слова не менял, хоть по праву сказано, хоть нет. Митяй дома был нужен, а как стал постой послабее, хотел с купцом уходить. Тот его брал - ему грамотный приказчик был нужен. Так отец не пустил. "То пустое", - сказал.

- А Гришка что?

- А тот и сам от отца никуда, всё по его слову. Вот вчера, слыхала, за столом сказывали - его в Каменогоровке исправник предлагал в горную контору определить. Хозяин мой и спрашивал даже: "Пойдёшь ли?" А Гришка не пошел. Вот Митяй как услыхал, так и говорит: "Пусти меня, батя. Я для семьи пользу тянуть буду". Хозяин мой лишь похмыкал: "Молод еще да глуп. От тебя вреда более пользы будет". Хоть Митяй лучше Гришки в школе учился, и счет знает, и грамоту всякую. Звёзды - и те выучил. "Пояс Ориона" - слыхали такой? Коромысло, по нашему. Учитель у них хороший был, из политических. Да как работы на хозяйстве много стало, отец его со школы и забрал.

- А Федора что, помогала ли?

Марьяна губы поджала:

- Девка как девка, что с неё за спрос.

И мимо меня сразу смотрит. Решил я к делу перейти:

- Когда хозяин из дому выходил?

У бабы сразу слёзы в глазах, вот-вот завоет:

- Да сразу почти. Я постель расстелила, стала о хозяйстве сказывать. А он вспомнил, что сумки не разобрал, не разложил - да и пошел в кладовую. Долго не было, я уж ждала, да и уснула.

- Отчего же не позвали?

Марьяна всхлипнула:

- Да он злой был. Я и не пошла. А к утру уже проснулась - его нет, думаю, только-только вышел, я следом, нету нигде, стала звать...

Я вижу - вот-вот завоет.

- А калитку на ночь отчего не закрыли? - спросил быстро.

Та рыдать погодила, смотрит недовольно:

- Не знаю, я за нею не слежу.

Я головой покачал. Марьяна губы поджала:

- Чей мы не кержаки-староверы, чтобы ворота целый день на запоре держать.

Осталось еще шурина расспросить, но его дома не было. Фимку позвал, тот призадумался, вспоминая былые разговоры:

- Петрович с шурином давно в ссоре был.

Марьяну, по словам Фимки, Петрович взял вскоре после смерти первой жены. С Татьяной их то роднило, что обе остались сиротами. Но у Марьяны какой-никакой, а брат родной был. То у жены можно последний грош забрать, а сестру без присмотра оставить - вовсе позор. Вот Марьяну брат замуж и выдал. Хоть Петрович - и вдовец с детьми, и старше лет на двадцать, а пара то для неё была завидная. Да получилось как-то - чем уж она не угодила мужу, бог весть, а решил её Петрович поучить. И не то обидно ей показалось - дело обычное, а то, что Татьяну тот пальцем не трогал, слова худого, по слухам, не сказал. Платки цветные дарил, дорогие - больно уж хороша в них Татьяна была. Федоре, после смерти матери, с десяток, считай, досталось, да бусы еще, да прочего бабьего добра.