- Что это? Пуля? - спрашивает мой сосед Федоров.

- Не похоже, - отвечаю тоном знатока. - И самоы в данную минуту над нами не проали, и звук иной. Что-то со звоном брякнуло - видимо, упал осколок от зенитного снаряда.

Из темноты вынырнула цепочка людей. Впереди шагает железнодорожник, в руках у него фонарь особой конструкции: из-под длинного козырька вырывается лучик синего цвета. За провожатым следует несколько санитарных носилок. Раздаются стоны, слышен судорожный женский плач.

Старшина Кокоулин спрашивает у железнодорожника:

- Наш эшелон впереди цел?

- Ваш-то цел. А в соседнем, гражданском, два вагона разнесло.

- До следующей большой станции далеко?

- Через три километра - Бологое.

- Как - Бологое? А это что за станция?

- Это пока Медведеве, на рыбинской ветке.

Вот те и на! Ведь весь наш вагон был уверен, что мы добрались уже до Бологого. Это плохо! Значит, в Бологом нам предстоит еще один сабантуй. Нас в Рыбинске предупреждали: если поедете через эту узловую станцию, без бомбежки ее не проскочить.

Отбой воздушной тревоги. Тут мы все почувствовали, как сильно остыл вагон. Муса и Вахоня опять затапливают печку. Наш эшелон тронул с места, чтобы закончить наконец маневрирование и выбраться из медведевского лабиринта.

После сильного напряжения нервов наступает разрядка. Вагон полнится возбужденными разговорами, шутками.

- Вот и понюхали пороху! - говорит Итальянец таким радостным тоном, будто ему впервые довелось испробовать какую-то редкостную марку коньяка.

- Пока не понюхали, а только малость нюхнули, - уточняет Философ.

На станции Березайка

На станции Бологое я и Федоров сменили постовых на открытой платформе. Охраняем ротное и батальонное имущество: несколько саней и походную кухню, ящики с боеприпасами, связки запасных лыж, мешки с овсом и обмундированием, лежащие штабелем тюки прессованного сена.

Тихая морозная ночь. Но во время движения студеный ветер обжигает лицо. Мы спрятались от него в затишке между мешками и тюками. Глаза свыклись с темнотой. Ночь безлунная, в просветах между тучами по-зимнему ярко мерцают звезды. А на земле - ни огонька, затемнение на десятки и сотни, на тысячи километров.

- Даже во время Батыева нашествия на Руси по ночам горели походные и сигнальные костры, - задумчиво говорит Дмитрий Михайлович. - А сейчас... Хотя бы волчьи глаза во тьме кромешной засветились!

- Приедем на фронт, там насмотримся на огни, - отвечаю ему. - Боруля рассказывает, немцы ночи напро ракеты в небо пускают.

- Там будет и другая иллюминация: в прифронтовой полосе немцы вовсю жгут наши селения.

В этом разговоре мы не учли еще одной разновидности иллюминаций. И очень скоро немец преподал нам урок.

В Бологом наш состав выбрался на основную магистраль Москва - Ленинград. Первая крупная станция после Бологого - Березайка. До этой памятной ночи я был убежден, что такой станции на самом деле не существует. Считал, что она выдумана для рифмы, чтобы складно получалось в широко известной шутке-балагурке: "Станция Березайка, кому надо, вылезай-ка!" Оказывается, есть такая.

Прочитать название станции нам помогло неожиданное обстоятельство. В тот момент, когда мы напряженно вглядывались в темноту, вдруг стало светло. Даже слишком светло! Глянув вверх, мы увидели в небе десятка полтора медленно плывущих на парашютиках ярких огней. Немцы повесили над станцией так называемые "фонари". Из-за грохота нашего и соседних эшелонов мы не расслышали гула приближающихся фашистских самоов.

На этот раз Березайке досталось мало. Самоы покружились где-то высоко, затем снизились, на бреющем пое обстреляли эшелоны и восвояси убрались на запад.

- Как это понять? - говорю своему напарнику. - Возможно, они отбомбились где-то восточнее и в Березайку заглянули на обратном пути, уже без бомб на борту...

Дмитрий Михайлович молчит, видимо, обдумывает мою гипотезу.

- Хуже, если это была разведка, - выдвигаю другое предположение. - Тогда в ближайшее время нагрянут бомбардировщики. Скорее бы проскочить эту Березайку!

Дмитрий Михайлович снова не отзывается. И поза у него какая-то странная: сидя на тюке сена, накренился набок. Меня пронзает страшное подозрение.

- Дмитрий Михайлович! - трясу его за плечо.

Сбрасываю варежки, ощупываю лицо и каску Федорова. Расстегиваю шинель, ватник и, добравшись до гимнастерки, натыкаюсь руками на теплое и липкое. Кровь!

Признаться, я здорово растерялся. Как перевязывать раненого бинтом из индивидуального пакета, я теоретически, конечно, знал. Но на мою голову сразу свалилось слишком сложное испытание. Тридцатиградусный мороз, темно, на Федорове уйма одежды. Как в такой обстановке к нему подступиться? Пока буду копаться, эшелон может пойти дальше, и я на неопределенное время останусь с раненым один на один.

Короче, я позвал на помощь. Рана Федорова оказалась смертельной. Тело его оставили военному коменданту Березайки. Впрочем, категорически утверждать не буду. Возможно, это сделали на одной из последующих станций. Принять участие в похоронах мы, однополчане, не имели возможности.

Меня, сменили на посту. В теплушке пришлось подробно и не один раз рассказать о том, как погиб Федоров, - и командиру роты, и политруку, и товарищам по взводу. Затем забрался на свою верхотуру и попытался уснуть. Но сон не приходил очень долго. Все думалось, думалось и думалось...

Первая смерть друга-однополчанина, который погиб рядом со мной, потрясла меня. Притом такая нелепая смерть: Дмитрий Михайлович не доехал до фронта, не принял участия ни в одном бою.

И опять - в который уже раз!. - вспоминаю капитана и писаря из Невьянского военкомата. Опять раздумываю о роли случайности во время войны. Вычеркнули бы Федорова из списка, и он сейчас учился бы на курсах политработников. А после выпуска его судьба, возможно, сложилась бы удачнее.

Ладно, допустим, Федоров уехал бы тогда на курсы. Как бы в таком случае развивались события здесь?

Меня назначили бы с другим напарником? И того поразила бы вражеская пуля вместо Федорова?

Вряд ли. Мой напарник мог присесть на соседний тюк сена. Но тогда на роковом тюке мог оказаться я... Вполне возможен и такой вариант.

Нет, скорее всего на пост назначили бы иную пару. Я оказался вместе с Федоровым потому, что комроты и старшина хорошо знают о нашей дружбе.

Так я и уснул, окончательно запутавшись во множестве предположений и различных вариантов. Не разобрался в них и в последующие дни. Университетский курс теории вероятностей ни капельки не помог мне.

Итак, первое скорбное извещение штаб 172-го ОЛБ отправил на далекий Урал еще до нашего прибытия на фронт.

Авиасабантуй первой категории

Видимо, начальник эшелона и комбаты не знали, на какой станции будем выгружаться. А если и знали, то не представляли себе, какая там обстановка. Во всяком случае, нам заранее подъема не устроили, о скорой предстоящей выгрузке подразделения не предупредили.

5 февраля. Только-только занимается позднее февральское утро. Подъезжаем к Малой Вишере. Мы ведем себя довольно беспечно: бреемся, кипятим на раскаленной до малиновой красноты печке воду, готовимся к завтраку.

Вахоня и Философ делят хлеб и колотый кусковой сахар. Пайки того и другого разложены на трех новых портянках. Вахоня, указывая вразброс рукой на кучки и ломти, спрашивает: "Кому?" Философ, отвернувшись и зажмурив глаза, отвечает: Фунину, Сеньке Белых, старшине, Мусе...

Голова состава остановилась как раз напротив вокзала, полуразбитого одноэтажного здания. Военный комендант ввел наше начальство в курс дела. Эшелон ждали ночью, он опоздал на несколько часов. А теперь самое опасное время: каждое утро немцы бомбят станцию. Немедленно выгружайтесь! Уводите людей вправо и влево от станции.

И вот уже минуты две спустя бежит вдоль состава дежурный и передает команду:

- Тревога! Срочная полная выгрузка! Хозяйству Касаткина собираться в районе разбитых каменных домов справа по ходу эшелона.