- Раз, два, эх!..
Дверь устояла под первым натиском.
- Монтировку бы...
- Ещё чего... А ну-ка, слабосильные, наляжем...
Хрястнуло дерево дверного косяка, дверь распахнулась, все четверо проворно забежали в отцовский кабинет.
Ступая осторожно, на цыпочках, я тоже вошла в комнату и испытала гигантское облегчение, найдя в ней только четырёх служивых, растерянно чесавших затылки.
- Кто запер дверь изнутри? - потребовал от меня отчёта рябой.
- Отец сам запер дверь, на ключ, снаружи, когда уехал в экспедицию, - ответила я, мигом сообразив (поди сейчас проверь!).
- Так, хорошо! Что на полу делают эти свинцовые кубики?
- Это образцы породы, я думаю...
- Почему они выставлены в правильный квадрат?
Лучшая оборона - это нападение. Помня об этом, я приосанилась и отчеканила:
- Товарищ офицер государственной безопасности, извините, не знаю вашего звания! Может быть, и вы сможете мне ответить на кое-какие вопросы? Вы сейчас без всякого основания взломали дверь и ворвались в кабинет Сергея Александровича Косулина, ответственного работника, кандидата географических наук, начальника геологической партии и члена Коммунистической. Какое объяснение этого поступка вы представите своему начальству, когда Сергей Александрович вернётся и потребует ответа, зачем это было сделано, а вернётся он завтра вечером?
Служивые переминались с ноги на ногу. Рябой нахмурился, глядя на меня исподлобья. У меня душа ушла в пятки: что-то уж больно дерзко я с ним разговаривала...
XXX
Входная дверь хлопнула (я ведь её не запирала). Все поспешили выйти в коридор, и я, стоявшая ближе всех к выходу, вышла быстрее всех.
На пороге стоял Никита.
- Я пришёл дать показания, - объявил он хрипловатым голосом.
Показания?! Ах ты, гад! Ах ты, наушник!
Жестокая, но гениальная в своём роде идея о том, как всё-таки обеспечить публикацию в январском номере 'Комсомолки', чтобы 'не распалась связь времён', пришла мне на ум.
- А вы кто, собственно? - спросила я, бочком-бочком пробираясь к пальто Августа, забытому на вешалке, и незаметно опустив десятирублёвую монетку из будущего в его карман.
- Я? - поразился Никита. - Я - заявитель! Фроловский Никита Тимофеевич...
- А мне, когда я с вами вчера говорила по телефону, вы назывались другим именем! - громко объявила я.
- Каким? - немедленно среагировал рябой.
- Августом Юсуповым...
Бедный Никитка и охнуть не успел, как его взяли под белы ручки. Жестоко? Но ведь и заслужил! Не рой другому яму, как говорится...
- Да, - прибавила я улыбчиво, - вы забыли своё пальто! ('А в пальто - десять рублей с гербом Российской Империи, - договорила я в уме. - Поглядим, что-то вы про них расскажете товарищам...')
- Это не моё пальто! - возопил Никита дурным голосом.
- Мы разберёмся, чьё это пальто, - сообщил рябой товарищ, который мне из ненавистного вдруг стал почти симпатичным. - Разберёмся, не сомневайтесь... А с вами, - он обернулся на пороге и смерил меня взглядом с головы до пят, - мы тоже побеседуем, гражданочка. (Нет, про 'почти симпатичным' я погорячилась, конечно!) После выяснения всех обстоятельств...
XXXI
Я провела пару часов в бессмысленной возне по дому: лишь бы делать что-нибудь.
Устав, легла в своей спальне без сил и пролежала неизвестно сколько времени, глядя в потолок.
Неужели всё закончилось, и никакой надежды больше?
Собравшись наконец с духом, я встала и дошла до кухни, где накапала себе несколько капель спиртовой настойки валерианы. Только после этого решилась идти в отцовский кабинет. Вдруг гость из будущего обронил что-то ещё, что нужно спрятать поскорее и понадёжней?
Нет, Август ничего не забыл, увы. Уже отчаявшись искать, я вдруг вздрогнула от радости!
Между четырёх 'габаритов', свинцовых кубов, выставленных по углам правильного квадрата размером шестьдесят на шестьдесят сантиметров, белел лист письма, написанного торопливым почерком.
Милая Ника!
Время, как известно, деньги, и особенно это верно в нашем случае. Проведение скольжения объектов большой массы между двумя потоками занимает время и требует работы целого ряда машин, каждая секунда работы которых стоит недёшево. Но я нашёл деньги, или почти нашёл их.
Начальник проекта готов 'уступить моей блажи', с тем условием, конечно, что всю ответственность за твою личную судьбу понесу я один. Доводом в пользу 'этой авантюры' стала твоя фотография: ты ему очень понравилась.
Виталий Павлович думает, кроме того, что России сегодняшней не повредит 'советский фермент', люди 'советской выделки'. Он ведь и сам - человек 'советской выделки', твой ровесник. Шутливо меня уже упрекнули в том, что я не отправился в сороковые годы и не нашёл себе подругу из тех героических лет. Этого я, конечно, сделать не мог: вычисленная нами петля соприкасается только с восьмидесятым годом.
Касание закончится сегодня, надо спешить. В России тебе придётся многое начинать с нуля, многому учиться, многое осваивать. Страна эта суровая, где-то и жестокая, но это - по-прежнему Россия, страна чудес и возможностей.
Я пишу 'тебе придётся' так смело, а ведь по-прежнему не имею твоего согласия. Ты можешь передать мне записку, заключив её в любую водонепроницаемую ёмкость, достаточно прочную, чтобы выдержать 37 лет, и закопав её (лучше - поглубже) у северной опоры вышки линии электропередачи, той самой, на которую я обратил внимание в первый день. Вышка стоит до сих пор, с ней ничего не сделалось.
Это, впрочем, не обязательно. Если ты отказываешься идти за мной, просто измени геометрию 'габаритов', и наши приборы это отразят.
Скольжение будет начато в 21:30 по московскому времени (вашего потока) и, если всё пройдёт успешно, завершится через четыре минуты. Не забудь вовремя встать внутрь габаритных маячков, а лучше сделай это заранее. Не пугайся необычных ощущений. Стой, по возможности не шевелясь. Не покидай зоны скольжения до его окончания. Не бери лишних вещей: у нас сейчас лето.
Прости за плохой почерк. В моей школе, в отличие от твоей, не было уроков чистописания.
XXXII
Моя история пришла к тому моменту, где она становится настоящим.
Моя лаконичная записка, обёрнутая в несколько слоёв целлофана и помещённая внутрь стеклянной банки с плотно надетой крышкой, закопана у северной опоры вышки электропередачи.
Письмо отцу с приличествующей легендой о том, что я уезжаю в Новосибирск к будущему мужу, офицеру Советской Армии, написано и лежит у него на столе. В двух словах я также упомянула 'недоразумение с КГБ' и намекнула, что отчасти и бегу от возможных неприятностей. Жаль, что я не сумею с ним проститься... Что, если в будущем он будет ещё жив? До восьмидесяти многие доживают...
Собрана сумочка с малым количеством вещей, включая деньги и документы. Боюсь, правда, не пригодятся ни те, ни другие... Да, я решилась в пользу клетчатого платья.
Боюсь ли я новой России, страны 'суровой, где-то и жестокой', страны, которая сбросила с себя беспечность социализма и снова обросла медвежьей имперской шерстью, страны, о которой я не знаю ровным счётом ничего, кроме того, что она немного уменьшилась в размерах, печатает монеты с орлом, изготавливает (или имеет деньги закупать на стороне) крохотные фотоаппараты со встроенным магнитофоном (я поняла теперь, откуда звучала музыка в такси!), снова втянулась в ядерное противостояние с остальным миром и, наконец, позволяет существовать многим и многим хищницам вроде Анжелы?
Боюсь ужасно, и простое пятибуквенное 'боюсь' не передаёт меры моего страха совсем.
Но разве может и должен советский человек бояться будущего? Разве будущее - не тот вызов, который мы должны принять обязательно? Разве не следует устремиться в будущее, желая быть ему полезным, особенно зная, что у нас всё равно нет другого выхода?
