- Есть на свете такие удивительные люди, - продолжил Оттмар, - которые, когда они принимают у себя гостей, считают обязанностью поддерживать разговор во что бы то ни стало, лишь бы он как-нибудь не прервался; спрашивают беспрестанно гостей о том, весело ли им и т.п., чем, без сомнения, убивают в зародыше всякое веселье и непринужденность.
- Это самый верный способ, - подхватил Теодор, - для того, чтобы надоесть, и я видел раз, как его блистательным образом привел в исполнение мой старый чудак дядя, которого, кажется, вы отчасти знаете по моим рассказам. У него был старый школьный товарищ, повадившийся ходить к нему каждый день, причем как своими манерами, так и разговором мешал дяде решительно во всех его занятиях и привычках, к довершению же всего постоянно, незваный, непрошеный, оставался обедать. Напрасно дядя морщился, нарочно держал себя сухо и нелюбезно, давая понять всеми средствами докучливому гостю, что посещения его вовсе не были приятны. Ничего не помогало. Однажды дядя вышел из себя до того, что, как мне казалось, готов был немедля указать незваному гостю на дверь, что я даже ему и посоветовал сделать, но он на это не согласился и сказал мне, усмехнувшись: "Нет, любезный друг, он все-таки мой школьный товарищ, но я знаю другое средство, как от него отделаться, и притом средство верное".
Представьте же, как был я удивлен, когда на следующее утро увидел, что дядя принял своего гостя с распростертыми объятиями, бросив в сторону все дела и громко рассыпаясь в изъявлениях радости, что видит старого товарища и может поговорить с ним о добром, старом времени. Тысяча анекдотов, которыми посетитель надоедал каждый день, теперь посыпались с языка самого дяди, так что несчастный гость не мог, в буквальном смысле, разинуть рта. И все эти рассказы дядя пересыпал выражениями - "да ты, кажется, недоволен!", "ты не говоришь ни слова!", "будь же повеселее!", "поболтаем вместе о старине!". Но едва гость хотел что-нибудь вымолвить, дядя прерывал его на первой букве какой-нибудь своей новой, нескончаемой историей. Прием этот надоел наконец самому посетителю, так что он собрался было домой. Но не тут-то было! Дядя почти силой удержал его к обеду, прельщая описанием всевозможных вкусных блюд и вин, так что гость согласился остаться. Но едва успел он проглотить две или три ложки супа, как дядя вдруг неистово закричал: "Это что за помои! Брось ложку, любезный друг, пожалуйста, брось! Сейчас подадут нам что-нибудь получше! Эй, Иоганн! Уноси живо тарелки!" - и в тот же миг тарелка исчезла из-под носа удивленного гостя. То же самое повторилось и со всеми прочими блюдами, приготовленными на этот раз с большим искусством и выглядевшими очень аппетитно, пока, наконец, не подали на стол настоящий честерский сыр, которого приятель дяди не мог видеть без отвращения, как и вообще все сыры. Словом, под предлогом искреннего желания хорошенько угостить доброго друга, дядя не дал ему проглотить даже двух кусков. Не лучше обстояло дело и с вином. Едва успел гость поднести к губам первый стакан, как дядя воскликнул: "Ты сморщил лицо! Правда, правда! Вино никуда не годится!.. Иоганн! Дай нам бутылку получше!" Сорт следовал за сортом, французские вина сменяли рейнвейны и так далее. "Нет, нет! не то!.. Вина плохие!" - добродушно ворчал дядя, так что гость, насмотревшись на честерский сыр, не выдержав, выскочил из-за стола. Дядя бросился к нему, стал утешать его нежнейшими выражениями, огорчался, что тот остался недоволен и ведет себя совершенно не так, как прежде, и в заключение упросил остаться, чтобы выпить, по крайней мере, в честь дружеской беседы бутылку столетнего. Успокоенный несколько гость уселся опять в свое кресло. Подали стаканы. "Подержи стакан против солнца! подержи! - вдруг опять закричал дядя. - Вино как будто помутилось!.. Да, да! точно!.. Нет, вижу, что сегодня я не могу угостить тебя ничем!" - и с этими словами он выплеснул оба стакана за окно. Тут взбешенный гость даже привскочил на своем кресле, но, впрочем, тотчас же уселся в него вновь, когда дядя крикнул: "Иоганн, токайского!" Токайское явилось; дядя налил стакан и, подавая его приятелю, сказал: "Ну, дружище! Теперь, надеюсь, ты будешь доволен, попробовав этот нектар!" Но едва гость снова поднес стакан ко рту, как дядя уже кричал снова: "Ах, черт возьми! Смотри, смотри! - в бутылке сидит огромный паук-крестовик!". Тут приятель, в ярости схватив стакан, с такой силой пустил им в стену, что разбил вдребезги, сам же убежал без оглядки и уже более не являлся никогда.
- Как ни забавна кажется мне хитрость твоего дяди, - заговорил Сильвестр, - но я не могу одобрить той злой последовательности, с какой он достиг своей цели - выпроводить докучливого гостя. Случись подобное обстоятельство со мной, я бы лучше просто попросил его удалиться, вместо того, чтобы выдумывать такую изощренную систему и разыгрывать целую и пустую комедию, потому что нельзя же ведь назвать иначе оригинальный обед, о котором ты только что рассказал. Легко могу себе вообразить, какие танталовы муки вынес бедный нахлебник, когда дядя, постоянно поддерживая в нем надежду, тотчас же ее уничтожал в минуту ее исполнения; как, наконец, доведенный до отчаяния...
- Ты можешь, - перебил Теодор, - воспользоваться этой сценой для твоей будущей пьесы.
- Сцена эта, - вмешался Винцент, - живо напоминает мне прелестный обед в "Путешествии по водам" Катценберга, где описывается, как бедный кум чуть было не задохнулся, глотая кусок. Может быть, Сильвестр сумеет воспользоваться также и этой сценой.
- Я знал лично неоцененного Катценберга, - сказал Теодор, - его не любили за его цинизм. Он был задушевным другом моего старого дяди, и я могу порассказать о нем немало забавного.
Между тем как друзья болтали таким образом, Киприан сидел не шевелясь и погруженный, по-видимому, в глубокую задумчивость, ничего не видя и не слыша. Теодор пригласил друзей выпить по стакану горячего пунша, составлявшего, по его словам, лучшее противоядие против неприятного воздействия плохой погоды. Вдруг Киприан, словно внезапно проснувшись, воскликнул:
