Жили Димка с матерью в двухкомнатной квартире, а отец отсутствовал.

В наше послевоенное детство безотцовщина была обычным понятным явлением: мужчин перебили на войне, но и сейчас, без всякой войны, я наблюдала в соседских семьях отсутствие мужчин, одни женщины и дети. От этого создавалось впечатление, что где-то есть места, где скопилось множество мужчин, отцов и мужей, иначе ничем невозможно было объяснить дефицит мужского пола в нашем подъезде.

Димка рос неприсмотренным заморышем, с головой, похожей на кабачок, но серые глаза его с некрасивого лица смотрели на мир спокойно и беззлобно. Он никогда не смеялся, но и плачущим я видела его только один раз, Мишка обидел.

Мишка, тот рос задирой и драчуном, и доносчиком. Задирался к старшим мальчикам, а когда они пускали в ход кулаки, чтобы от него отвязаться, тут же бежал жаловаться Антонине, благо бежать было недалеко, вот она бабушка, всегда на лавочке возле дома, большая и надежная.

Мишка жаловался громко, на весь двор, домашний избалованный мальчишка, а Димка молчал, плакаться ему было некому, мать разозлится и его же поколотит, и он, привыкший полагаться только на себя, уже с восьми лет деловито шарил по карманам валяющихся пьяных, а в семнадцать загремел в колонию за воровство. Когда вернулся, мать жива была, но от водки быстро убралась в могилу. Димка остался один.

Взрослым я его совсем не помню, просто не представляю. Встречала, наверное, сталкивалась в подъезде, но не узнавала. Он тихо жил, и пил тихо, не буянил. Беспокойство от него случилось только один раз, но опасное, чуть трагически не закончившееся.

Рассказываю с чужих слов, обобщаю три рассказа, впрочем они отличались один от другого только междометиями и личными комментариями рассказывающего, которые не всегда уместно воспроизводить в печатном тексте, ну и ситуация того стоила, непечатных слов я имею в виду.

Димка привел к себе подружку, она поставила варить пельмени и они удалились в спальню, делом занялись. Пельмени убежали, залили конфорку, и потек газ.

Подружка освободилась, вспомнила, наконец, про пельмени, побежала на кухню, видит пламя погасло, она и чирк спичкой… Тюха-матюха.

Бог убогим соломку подстилает.

Ничего с ней не случилось, только руки чуть обожгла, да ресницы опалила, когда полыхнуло. Но кухня и комната, пока приехали пожарные, успели выгореть, и в общественный коридор пламя занесло, в результате на их этаже весь потолок лет пять был черным, сколько его ни терла Надежда, соседка Димки. Пора такая была, лихие девяностые, и не до потолков было.

Свекровь моя на момент пожара ещё жива была, но уже всё больше лежала, вялая, без всякого интереса к жизни, а тут, когда я открыла дверь и из неё клубы дыма занесло в комнату, а внизу пожарная машина с мигалкой сиреной заливалась, моя свекровь бодренько вскочила, оделась, документы в сумку сложила и сидит, ждет, что будет. Глаза круглые. А я думаю, ничего, далеко, до нас два этажа, затушат.

И затушили. Только в квартирах снизу и сверху стекла вылетели.

Димка после этого случая недолго пожил. Напился как-то пьяный и замерз. За всю ту зиму всего неделя морозная случилась, он в эту неделю и замерз. До 25 лет не дожил, ушел к своему однокласснику и соседу Михаилу.

Сейчас в его квартире большая семья живет. По облику кавказцы. И запахи оттуда пряные, вкусные. Проходишь мимо, слышишь запах и разыгрывается аппетит.

6

Я вышла мусор выносить. Соседка Надя, живущая на этаж ниже в двухкомнатной квартире, рядом с той, в которой жил Димка, стоит возле общего для наших этажей мусоропровода. Маленькая женщина, сухонькая, беленькая, слегка сморщенная, на сыроежку поклеванную похожая. Не красную, а бурую сыроежку. Выражение лица неопределенно озабоченное. Видно, что тревожится не о чём-нибудь одном, а сразу о многих вещах, и мысли у неё разбегаются, как тараканы, когда свет зажигаешь.

Я поздоровалась, мусор выкинула, о погоде пару слов сказала, она ответила, и слово за слово вдруг исповедь началась, и выходило так, как будто она мои мысли о себе подслушала и отвечает мне, хочет, чтобы я всё правильно понимала.

И полдесятого утра, с пустым мусорным ведром в руках я слушаю, переминаясь с ноги на ногу историю чужой жизни, из которой я только отрывки видела, как в телевидении рекламу фильмов делают, кусочки показывают; вот я такие рекламные кусочки видела, а сейчас всю пленку передо мной Надежда прокручивает, а я слушаю, сочувствую, головой киваю, и думаю о том, что мясо варить я не поставила, и обеда к двум часам у меня сегодня не будет.

Но рассказ тянется и тянется, прыгает с одного на другое, и забыт и суп, и осенний день за окном.

Стыдно мне, что я о таких пустяках, как каждодневная пища, беспокоюсь, когда жизнь наполнена до краев трагедией.

Я уже не здесь, на площадке девятиэтажного дома в благополучный выходной день, похожий на десятки других дней в году, а в поселке и не сейчас, а в конце пятидесятых. Худенькая белобрысая девчонка, какой была тогда, как мне представляется, Сыроежка, окончила десятилетку и мается, не знает, куда ей податься: работы хорошей нет и учиться негде, спасибо, что десятилетка была. В город бы поехать, да в кармане у родителей пусто. Бедность. Поселок небольшой, асфальтированная улица только в центре, и там двух, трех-этажные оштукатуренные дома, а остальная территория поселка застроена деревянными домами с трехскатными крышами, слуховыми оконцами на чердаке и резными наличниками вокруг окон. После дождя непролазная грязь, все удобства во дворе, скотный двор примыкает к жилому, и баня раз в неделю. Кусты сирени под окнами в палисаднике и неизменные розовые ромашки, львиный зев и петунии, и летом сносно, а зимой, долгой бесконечной зимой средней полосы России, тоскливо, холодно и голодно.

К счастью Надиному, или несчастью, в их поселок приехал по делам командированным майор, холостой. Его познакомили с Надей, она ему приглянулась, и хотя старше он был на пятнадцать лет, и не любила Надя его, но ведь нельзя отказаться от своего счастья, хором говорили окружающие, нужно идти под венец. Никто и не сомневался, что выйти замуж за такого человека большая удача.

Началась Надина жизнь в военном городке, в доме с паровым отоплением и керосинкой на общей кухне, и когда рожденный через год, как положено, сын подрос, Надя нашла работу в детском саду завхозом, училась в техникуме и потом, со временем, поднялась до заведующей детским садом. И облик она приобрела потихоньку типичный для жены майора и работницы детского сада: крашенная блондинка с высокой прической и ярко-красной помадой.

Муж пил, но в меру, и благодаря своей мере по лестнице наверх поднимался, и они уже в Подмосковье, тоже в коммуналке, а сын Николай после школы в военное училище пошел, после училища на подводной лодке плавал. И не простой, а атомной. Двадцать лет Надиной жизни промелькнули, как один день.

На лодке Коля дозу и схватил. Заболел лучевой болезнью, и пошла его жизнь по госпиталям. Года два болел, и лучше ему стало, но за эти два года мучений нервы его сдали, и начал он по второму кругу лечиться, в психушке. Он то узнает Надю и радуется и говорит разумно, а то глаза дикие и пугается, шарахается от матери, как от врага, дрожит весь.

Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за туч, но Надя рассказывает, и на лице её не отражается, ни трагедия рассказанного, ни радость солнечного выходного дня, ничего не отражается на лице, какая-то застывшая маска, и слова буднично вытекают из неё, капают на пол возле мусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.

«Я еду обратно на метро, мне от Кащенко далеко ехать, еду и реву, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу. И так день за днем, ещё два года пролетело, и мужа я похоронила, он ведь войну прошел, сказались ранения, а к сыну в больницу всё ездила и ездила, и не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычную жизнь.