Он улыбается:

– Ну, мы, в Дубраве, самонадеянны. Не так, как серессцы, но…

– Нет, вы не такие, как они, – она не улыбается в ответ. Говорит, глядя на море, не на него:

– С того времени, как я приехала в Сеньян, я хотела, чтобы мне позволили быть среди пиратов – только на внутренних землях, но так, как сегодня. Я хотела сражаться с османами.

«Еще одна история приграничья», – думает он. Он уже слышал такие истории. Но история каждого человека принадлежит только ему, так считает он. Интересно, кто погиб? Память о ком подталкивает и заставляет страдать эту женщину? И как она оказалась в море? Неужели они теперь берут с собой в рейд женщин?

Он задает ей этот вопрос. Почему бы и нет, на своем собственном корабле?

Она вздыхает:

– Это было наградой. Они спросили у меня, что я хочу за то, что спасла их корабли в ту ночь. Мне нужно было доказать свои способности перед тем, как я смогу отправиться на восток. Теперь этого не произойдет.

Он понимает, что она все-таки ответила на заданный им раньше вопрос. Хотя, честно говоря, всем станет это очевидно, когда они сойдут на берег. Известно, что женщина из Сеньяна убила серессцев стрелами, и женщина принимала участие в этом рейде, вооруженная луком, она убила человека стрелой…

Тем не менее.

– Спасибо, что ответили, – говорит он.

На этот раз она смотрит на него. Через минуту снова переводит взгляд на море.

Интересно, о чем она думает? Но он у нее не спрашивает. Его собственные мысли: возможно, ее убьют после того, как они доберутся до Дубравы. Или передадут Серессе, как она только что предположила.

Иногда негде спрятаться в этом мире.

Судно поднимается и опускается. Марин смотрит на ее профиль, пока она неотрывно глядит на медленно темнеющее море, и эта мысль приходит к нему, словно описывает круг и ныряет, быстро и резко.

Накануне он вскрыл одному из матросов болезненный нарыв. На рассвете он как раз осматривал этого человека в кубрике для матросов, еще один матрос светил ему фонарем. Они услышали наверху громкий шум. Оба моряка яростно выругались.

– Сеньянцы! – воскликнули они.

Никто не двинулся с места, даже когда услышали топот спускающихся сапог, и в отсеки начали вбегать люди. Матросы из Дубравы жестами велели Мьюччи оставаться с ними. Он понял, что это не тот случай, когда надо оказывать сопротивление. Он следовал их совету.

Пока не увидел Леонору, протестующую, спотыкающуюся, все еще в ночной сорочке, которую тащил за руку пират.

Нельзя запланировать каждый момент своей жизни, даже если ты из тех людей, которые стремятся быть организованными, методичными, точными.

И свою смерть тоже не планируют, как правило.

Он бросился в их каюту, схватил первый попавшийся нож, который нашел в своей сумке с инструментами, поспешно вскарабкался по перекладинам лестницы на палубу. И умер там, к своему величайшему изумлению.

Был момент невыносимой боли, резкой, раскаленной добела, когда меч вонзился в него, а потом его выдернули. Потом совсем никакой боли. Никакой, поразительно.

Его тело лежало на палубе, кровь текла из живота, его нож лежал рядом. Он был мертв, и знал это – и он это видел, видел все, откуда-то сверху. Он находился вне самого себя, будто парил, подобно семечку одуванчика весной. Сейчас весна. Он помнил эти парящие семена возле их дома: маленький Якопо с изумлением следил за ними.

Леонора стояла на коленях у его тела. Она рыдала. Он не хотел, чтобы она рыдала. Он не хотел быть мертвым. Это вызывало… разочарование. Якопо Мьюччи подумал, что ему все еще хочется сделать так много.

Он смотрел, как стрела убила человека, который убил его.

Он каким-то трудно представимым образом ощутил удовлетворение, видя это. Он не понимал, как он это видит. Не знал, где находится.

Казалось, он уносится все выше, поднимается над палубой, невесомый, состоящий не из вещества. Он чувствовал солнечный свет, но не слышал звуков. Он видел волны внизу, людей внизу, самого себя, лежащего внизу. «Это очень печально», – подумал он.

Мужчины что-то говорили. Купцы, пираты. Он ничего не слышал. Он видел корабли сеньянцев. Они казались очень маленькими, как они могли проделать весь этот путь через внутреннее море до западного побережья? Он гадал, кто будет скучать по нему в мире сейчас, когда его нет, и будет ли кто-нибудь скучать. Леонора Валери, некоторое время, возможно? Возможно. Она плакала рядом с его телом. Он ее видел. Он видел самого себя. Он гадал, что станет с ней теперь. Это была неприятная мысль.

Он снова поплыл в воздухе. И вспоминал те семена одуванчика, из детства.

– Останови ее!

Он понятия не имел, кто это произнес. У него в мыслях. Как он мог это услышать? Кто?..

– Останови ее! Сейчас же! Она собирается прыгнуть за борт!

Потом он увидел. Леонора поднялась, отошла от его тела и целеустремленно шагала по палубе. Мужчины внизу ее еще не заметили, или не поняли, что происходит.

За борт? Она хочет прыгнуть в море!

– Как? – крикнул Мьюччи (каким-то образом). – Как мне ее остановить?

– Прикажи ей остановиться! Помоги мне удержать ее. Сделай что-нибудь!

И он попытался. Он не хотел, чтобы она это сделала. Прикажи ей? Он позвал ее по имени, мысленно произнес его.

И увидел, как она на мгновение приостановилась, потом двинулась дальше. Увидев это, он обрел надежду, импульс, силу. Иногда, говорил он пациентам, нужно только сделать первый шаг, чтобы снова начать ходить, например, после того, как срослась сломанная кость, а потом следующие шаги будет сделать уже легче. «Сделай только этот первый шаг», – говорил он.

Он был хорошим лекарем. Он это знал. И стал бы еще лучшим. В этом он тоже был уверен.

Она уже была у поручней, и теперь он видел (с большой высоты), как мужчины поворачиваются и смотрят на нее, с опозданием начиная понимать, что происходит.

– Сделай что-нибудь! – прозвучал резкий голос в его мыслях.

Мьюччи еще раз попытался. Он заставлял себя спуститься вниз с той высоты, где он парил. Он старался переместить то, что от него осталось здесь, в утреннем воздухе над «Благословенной Игнацией». И по милости, которую Джад дарит своим детям (можно ли говорить об этом, когда ты уже мертв?), он увидел поручни уже ближе, увидел стоящую возле них Леонору.

– Нет, моя дорогая! – произнес он мысленно.

Теперь он находился прямо рядом с ней, над морем, у борта корабля, и он заставил то, что осталось от него, чем бы он теперь ни был, парящий здесь и лежащий мертвым на палубе, толкнуть ее, когда она поставила одну ногу на поручень. Он чувствовал присутствие еще чего-то, у чего был резкий голос, и оно тоже толкало ее, находясь рядом с ним.

Море было внизу. У него промелькнула мысль, что если бы она прыгнула, они сегодня соединились бы в смерти, но он тут же прогнал ее от себя и еще раз произнес, внушая ей эту мысль:

– Нет, моя дорогая! Еще не время, не так.

И он понял, что она чувствует его, или чувствует нечто, потому что она остановилась. Она все-таки остановилась.

Он увидел – парящий, летящий, мертвый – тот момент, когда ее босая нога вернулась на палубу. Она стояла, как корабль в полный штиль, лежащий в дрейфе, растерянная, сбитая с толку.

– Моя дорогая, – снова произнес Мьюччи, на этот раз мягко.

Он не знал, слышит ли она его. Видел слезы в ее глазах, на ее щеках. Из-за него? Из-за своего собственного погубленного будущего?

Он не знал. Не мог знать. Он почувствовал, что опять поднимается, теперь он уже не мог сопротивляться, он плыл в воздухе (семечко одуванчика из далекого весеннего дня). Он услышал, уже более слабый голос:

– Ты был молодцом.

А потом, другим тоном:

– Мне жаль.

А затем он уже поднялся высоко, очень высоко, и продолжал подниматься, утреннее солнце оказалось уже под ним, а море и корабли так далеко внизу, а потом они исчезли, потому что он исчез.