- Нет, увольте, мистер Велич. Товар подходящий, если зрение мне не изменяет. Однако щупать, когда мы договоримся, его непременно будут - в другом месте и более обученные этому делу люди. На данный момент меня гораздо больше беспокоит, по какой именно причине вы решились продать свой товар.
Слезы наворачиваются у меня на глаза. Клянусь всеми святыми, я не рассчитывал давать слабины. Так получилось вдруг. Само собой.
Я опускаю голову и шепчу едва слышно: - Эвелина... Моя Эви. И наша малышка... Они должны жить...
- Мы подписываем договор через неделю, - этим же вечером преподнесу я дяде новость, которая обрадует его, будто школьника - известие о продлении каникул. Мы сядем за столик у стены справа от сцены, плач гавайской гитары в руках негра-исполина на минутку унесёт дядю в эмпиреи... Затем дядя вернётся из небытия, прополощет пегие усы в пенном бокале и заговорщицки подмигнёт: - Вот видишь, малыш...
Я вижу. Сейчас, прокручивая в памяти те дни, я ясно вижу, как легко было сделать правильный выбор. Если бы я не был прежде так наивен.
Почему, почему, почему... Тысячи "почему", оказывается, окружают меня со всех сторон, а я, представьте, никогда не задумывался об этом. В присутствии дяди "почему" проясняются, как небо морозной ночью, но без дядиной помощи небо снова затягивается мглой. Всю жизнь я старался отгородиться от неудобных вопросов, я просто не вглядывался в эти выси над головой. Пока не наткнулся на "небосвод" лбом.
Почему, например, именно я?
- Потому что ты молод и хорош собой, - дядины глаза не фальшивят ни нотки. - Потому что, малыш, здоровью твоему позавидует скаковой жеребец. Потому что... Странно, если бы Макдауэл вдруг захотел иметь моё тело, ты не находишь?
- А зачем ему вообще живое тело? Оно непрочно и недолговечно. Сейчас, когда целая индустрия производит органы для замены. С его-то деньгами!
- Именно, малыш! С его деньгами. Ты думаешь, чёрт возьми, под костюмом этого воротилы осталось что-либо от природы? Ха, дурачок. Ему есть, с чем сравнить. Уж коли Макдауэлу втемяшилось заменить синтетику натуральным продуктом, поверь, этот человек знает, что делает.
- Да, но три миллиона! Теперь, когда очередь на эвтаназию растянулась на несколько лет. Выбирай любого почти задаром. Уверен, даже нашу с тобой редкую кровь в этакой толпе можно откопать без труда. Что за странная благотворительность?
- О, малыш, да в тебе никак родился философ?! Бери, пока дают - вот разве что я тебе имею сказать из философского. На свете много необъяснимого. Башку свернёшь думать. Ты ведь, допустим, не задумывался, отчего вообще возникает чёртова очередь добровольных самоубийц. Отчего женщины продолжают рожать как заведённые, будто они плодят чёртовых орущих уродцев ради развлечения. Хотя знают, что, пока киборги да бионики успешно справляются с работой, приличная должность светит лишь каждому пятому теплокровному. А пока сытая гвардия умеет приструнить голодных недовольных, новорождённым уготована лишь одна дорога: в очередь на биржу труда. Которая плавно, но неизбежно перетечёт в очередь в хоспис для подготовки в последний путь. А, малыш?
Наверное, дядя прав. Не стоит копать слишком глубоко. Мысли, которые вспыхивали в моем мозгу по ходу его пылкой речи, так и угасли невысказанными. Почему люди терпят? Если не боятся смерти, почему не бунтуют против несправедливости, имея даже мизерный шанс на удачу? Или не совершают преступления? Не крадут, не грабят? Не промышляют обманом, как дядя? Если разобраться, смертная казнь по приговору - та же эвтаназия. Пусть позорная, да. Но без очереди.
Все самоубийцы по словам дяди - сломленные люди. Невзгоды и мытарства годами пропитывали их тела ядом пораженчества. Макдауэл, - дядя делает круглые глаза, - боится, что "токсины нищеты" способны отравить его душу и, несмотря на сопротивление собственного мозга, изменят характер и личность в целом.
Моё же тело всю сознательную жизнь жило духом победы. Вот из-за чего я лучше всех претендентов.
Нам с дядей оставалось всего ничего: подготовить достаточно убедительную легенду моего желания расстаться с телом добровольно. А значит и с самой жизнью, разумеется. Ведь никто не предполагает жизни без тела.
На первый взгляд это просто: объяснить своё решение. Неизлечимая болезнь? Не годится. Ребёнку понятно, что менять шило на мыло разумный человек не станет. Разочарование в жизни? Страшный удар от потери любимого занятия и средств к существованию? Я уже сказал, почему дядя считает это шатким аргументом. Никто не захочет тело слабака. Пусть слаб он только духом. Наоборот, надо дать всем увидеть в моей смерти огромную силу.
Решение, как ни странно, я предложил сам. Дядя лишь одобрительно хрюкнул. И, чтоб я не возомнил о себе слишком много, загасил обалделую улыбку пивом.
- Молодец, сынок!- выпалил он, отдышавшись после внушительного, на полбокала, глотка. - Эвелине пока ни гу-гу, ладно? Надо хорошенько обмозговать.
А чего мозговать? Лучше не бывает! Эвелина - моя невеста. Наверное, она любит меня, раз осталась со мной в безденежье, разбавлять пустоту меланхолии юным оптимизмом. И это святая правда!
И смертельная болезнь - у неё, у моей несчастной бедняжки Эви. И не родившийся ребёночек. Мой. Моя милая малютка - голубоглазая девочка. Без денег ей не суждено родиться. Боже правый, я никогда не услышу её счастливый звонкий смех...
Стоп. Куда-то меня понесло. По моей душещипательной версии я и так её никогда не увижу. Потому что скоро отдам на заклание самого себя. Во имя крохотной новой жизни. Родит и выходит малышку моя наречённая. Моя Эви. Но сначала ей нужно выходить себя. Руками дорогущих эскулапов. На денежки Макдауэла.
- Хорошо, хорошо, малыш! Без подробностей. - Дядя щёлкает пальцами перед моими полуприкрытыми в мечтах глазами. - Ау! У твоего дяди Крича прекрасное воображение.
И отличные связи, между прочим. Я знаю. Состряпать любую чёртову - как говорит дядя - кучу медицинских справок - не проблема. За свою жизнь он выправил, наверное, центнер подложных документов. Ни разу даже малюсенькой осечки, я же говорил.
Деньги мы положим на дядин счёт. На мой - глупо, ясно по каким причинам. Покойникам деньги ни к чему. Эвелине не дадут денег до совершеннолетия. Дядя, безутешный в своём будущем горе, разумеется, согласится на опекунство.
Дурацкие законы, говорит дядя: рожать - сколько угодно, а распоряжаться деньгами не моги. Я с дядей солидарен: какой такой умник придумал ждать до двадцати одного года?! Я ещё согласен как-то оправдать запрет на алкоголь. Но не быть хозяйкой собственным деньгам?!
- Чёртова бюрократия! - вторит мне дядя. Он не унывает: - Прорвёмся, малыш. Версия, конечно, так себе, но для богатеньких хлыщей вполне убедительная. Макдауэл клюнет, будь спок.
- И - вуаля! - резюмирует он. - Всплывём с денежками этого простофили где-нибудь в шикарной стране, в белых штанах, ляжем под пальмой и станем кайфовать под музыку толстых (так дядя называет свой обожаемый блюз) с ночи до зари. Одуреть! И о чём я только думал всю жизнь.
Дядя хватает себя за ляжки и задумчиво, туда-сюда, трёт их ладонями. Затем, сбавив пафосный настрой, буднично замечает:
- Кстати. Надо прикинуть, как тебя вытащить из его чёртова логова, когда получим денежки.
Я замахиваюсь тяжёлым блюдом со стола:
- Так ты, старый хрыч, о самом главном ещё не думал?! В чём же твой великий план?! Как швыряться деньгами из-под пальмы? Белые штаны-ы-и-и. Сволочь! Я уже, можно сказать, головой на плахе!..
- Спокойствие! - не моргнув глазом, лыбится этот мерзавец. - Решаем проблемы по мере поступления. Я всегда так делаю.
- Но не в этот раз! - отрезаю я, и едва не опрокинув стол, вылетаю вон.
Оставшиеся до оформления сделки дни я ходил сам не свой. Разумеется, я сердился на дядю. Не желал встречаться и даже буркнуть обидным словечком в телефон. Более того - хотел связаться с Макдауэлом и сообщить, что передумал. Почему-то я этого не сделал. Скорее, я всё-таки бесконечно доверял дяде и в глубине души был уверен, что он не подведёт.
