Говорят, к высоте привыкают. Начинается это чаще всего при кирпичной кладке многоэтажного дома. Стены дома растут от кирпича к кирпичу. Поднимаясь вместе с ними, строители незаметно для себя оказываются далеко от земли.

— Привыкай! — учат бывалые строители новичков. И, кивнув на неширокую доску, переброшенную между стенами где-нибудь на уровне шестого-седьмого этажа, поясняют:

— Здесь пробежать — оробеешь. А будь она такая же на земле — прошагал бы и не заметил. Значит, дело нехитрое. Главное — привыкай.

Тимофей ходил по перекрытиям, как будто они не рассекали воздух на высоте четырех десятков метров, а лежали внизу, на затоптанном грубой обувью строителей бетонном полу. Лишь иногда, то ли не вовремя глянув вниз, то ли что-то вспомнив, Тимофей давал себя сковать безотчетному страху. Но это было только на секунду или на долю секунды. Он тут же прогонял подкравшийся на бесшумных лапах испуг и быстро забывал о нем.

В этом смысле Тимофей привык к высоте. А вообще считал, что привыкнуть к ней невозможно, как невозможно, например, привыкнуть к морю или снежным вершинам. Потому что привычного не замечаешь, привычное не волнует. А высота всегда хорошо, приятно волновала его.

Добравшись до своего рабочего места у будущего распределительного щита, основу которого он сваривал, Тимофей сел на балку и приготовил электрод.

Голубая вспышка на секунду ослепила его, он опустил щиток. Теперь электрод исчез, перед глазами плясал зеленоватый огонек, вспарывающий железо. Наконец, Тимофей нашел применение хотя бы частице бушевавших в нем сил. Даже не поднимая щитка, чтобы глянуть на шов, он чувствовал, что идет по разметке. Азарт работы охватил его. Он не знал, сколько минут или часов вел сварку. Усталости не было. Вдруг внизу послышался голос мастера, усиленный рупором:

— Кузьмин, почему не закрепился?

Только сейчас Тимофей заметил, что он забыл закрепить предохранительный пояс.

— Закрепись, Тимочка, еще сорвешься.

Это насмешничала вездесущая Юлька.

— А тебе жаль будет?

— Тех, кому придется за тебя отвечать.

— Да ну!

И тут, будто его кто-то толкнул, снова попав во класть озорной силы, которую он никак не мог растратить, Тимофей откинул щиток, шагнул на балку и… сделал… стойку на руках.

Еще во время непродолжительной стойки Тимофей услышал, как кто-то ахнул, вокруг прекратился треск сварки и раздался возмущенный от волнения, больше обычного заикающийся голос Вани.

— Кузьмин, н-немедленно вниз! Слышите, К-кузьмин!

Тимофей стал спускаться. В обычное время он спускался бы не торопясь, давая Ване остыть. Но сейчас пренебрег даже и этой предосторожностью.

— Ты… что… т… ты что? — ерошил слова взбешенный мастер. Юркий, худенький, он по-воробьиному наскакивал на крепкого, широкого в кости Тимофея. — Отстраняю тебя, слышишь, отстраняю. — Ваня сделал тонкой загорелой рукой решительный отстраняющий жест. — Пойдешь электроды зачищать.

Эту работу поручали новичкам, впервые появившимся на стройке.

— Есть зачищать! — с готовностью и необычной для него поспешностью ответил Тимофей.

Эта готовность, с какой Тимофей принял позорное наказание, еще больше возмутила Ваню. Возмущенный, всклокоченный, не находя слов, он отчаянно дергал себя за вихры.

— Эх ты, т-тебя еще народным заседателем выбрали! — наконец, выкрикнул мастер вслед уходящему Тимофею.

Ваня и сам понимал, что этот аргумент, к тому же пришедший с некоторым опозданием, прозвучал смешно. Но негодование его было так велико, что он не смог удержаться.

Впрочем, Тимофей не слышал его. Он был занят другим. Путь к ящикам с электродами лежал мимо бригадной конторки, куда успела нырнуть учетчица Юлька. «Наверняка привяжется и будет донимать своими насмешками».

Больше всего Тимофею не хотелось сейчас беседовать с Юлькой. Юлька вела себя с Тимофеем, как с другими: насмешничала, кокетничала и в то же время держалась недотрогой. Но Тимофей знал, как в подобных случаях безошибочно знает любой парень, что Юлька относится к нему иначе, чем к другим. Подчас он даже пользовался этим, пользовался бессовестно и легкомысленно.

Несколько раз Тимофей приглашал Юльку в кино или на танцы с единственной целью — развеять плохое настроение. Юлька всегда умела это сделать, и Тимофей даже не знал, что она догадывается о своей роли, пока однажды Юлька не сказала:

— А я неплохой громоотвод. Правда ведь?

Быть с Юлькой сейчас, когда весь он переполнен вчерашней встречей! Нет, это совсем ни к чему.

Однако в том, что гордо запрокинутая Юлькина головенка с искусно растрепанными волосами окажется сейчас рядом, Тимофей не сомневался ни на минуту. Во-первых, кто-кто, а Юлька не пропустит случая посмеяться над ним. «Ну, как, в цирк переходишь? По городу уже афиши клеют. Мне по старой дружбе контрамарки будешь давать или… по билету?»

Нет, пожалуй, что-нибудь похлеще, поехиднее придумает. Да разве можно догадаться, что выкинет, что откаблучит Юлька!

Но Юлька, к удивлению Тимофея, не вышла из конторки. Тимофей опасливо глянул в открытое окно и удивился еще больше. Юлька была другая, непохожая на себя. Она сидела тихая, чуть наклонив голову и невесело задумавшись.

Тимофей без улыбки подумал, что Юлька сейчас сильно походит на свою старую бабку. И смотрела она точно, как подчас смотрела бабка — немного насмешливо, но насмешка эта была печальной и самоуглубленной, как будто относилась не к окружающим, а к самой себе, к каким-то своим грустным-грустным незадачам. Такой серьезной, такой мудрой Тимофей никогда не видел Юльку. Он даже с уважением представил себе Юльку старой.

— Нинка! Ниночка! Ну, что ты на самом деле? Ну, нельзя же так. Ты будто застывшая. Ведь уже столько дней прошло. Ну, улыбнись хоть раз. Тебе же легче будет. Ну, вспомни хоть нашего Радикала. Помнишь, как Мишка Терешин ему ответил. Радикал все говорил: «При каком условии я могу дать вам отличные знания? При абсолютной тишине». Вызвал Мишку к доске, спрашивает: «При каком условии икс здесь будет равен нулю?» Мишка говорит: «При абсолютной тишине». Ну, ведь смешно, правда? Ну, Нина, Ниночка, ну что ты, как каменная?

— …Я там велел дров вам привезти. И вообще, если нужна будет какая-нибудь помощь… Может быть, работать надумаете. Можно к нам же, в диспансер. И учиться будете без отрыва от производства…

— … Что ни говори, маловато оставил Сергей Артамонович. Ох, маловато! Вот она ирония-то — «домовладелец», «вкладчик». А сейчас ты послушай меня, старика: полный резон тебе Гришу пока в детский дом пристроить. А самой учиться на стипендию. Выучишься, а тогда и братишку поднимешь. Так бы надо-то. Думай! Ведь жить надо. Человек-то, он как поезд. Что бы внутри ни делалось, а он все идет и идет. Смеются там, целуются, а может, дерутся, может, убили кого, а он все идет, все идет…

Словно из глухого далека доносились до Нины и высокий голос подруги Леночки Штемберг, и неторопливый приглушенный бас Михаила Борисовича, и вкрадчивый старческий тенорок Алексея Никандровича.

Как за марлевой занавеской, в тусклом сером мире двигались перед ее глазами люди. Это горе приглушило все голоса, стерло краски, притупило чувство. Все советовали, предлагали, настаивали, все убеждали, что так нельзя, что надо жить, живое о живом… Нина слушала, и у нее была одна мысль: «Поскорее, поскорее бы они ушли». Ей все время хотелось остаться одной. Казалось, что одна она будет ближе к отцу, наедине с ним.

А когда все уходили, бесцельно бродила по комнатам, зябко кутаясь в мятый халат. В этом халате она теперь жила, не снимая его ни днем ни ночью. Переходя из комнаты в другую, почти равнодушно отмечала, что бесследно проходит ее хромота. Очевидно, правы были врачи — перелом малой берцовой кости не такое уж страшное дело. Нога срослась хорошо, хромота была только временным остаточным явлением. «Как ждал этого папа, как ждал!» — с болью думала Нина.

Иногда она подолгу стояла возле аквариума. В последнее время Нина полюбила этот небольшой, заросший водорослями мирок. С рыбами было хорошо, они по крайней мере молчали, неутомимо передвигаясь и посверкивая разномастной чешуей. У них, оказывается, совершенно разные характеры. Меченосцы — вздорные, задиристые, ни с того, ни с сего гонялись друг за другом, а то и за другими рыбками, норовя не то укусить, не то ударить их. Гурами — ленивые, грузноватые, передвигались солидно, шевеля своими, похожими на удлиненные тараканьи усищи, плавниками. Вьюны все время жались ко дну, терпеливо копаясь в иле, разыскивая себе пропитание. Зато изредка поднимаясь наверх, они извивались всем телом, как стиляги, танцующие свои роки и твисты.