— У Горького есть такие слова: «Безумство храбрых». Это не про вас.

Сейчас он был доволен. Кажется, Гунько понял его замечание.

Пока собирались, слушали инструктаж незнакомого штабного капитана, Гунько все заглядывал в темное скуластое лицо Вострикова: «Что он надумал? С ним еще попадешь, не выкарабкаешься».

По лицу Вострикова бродили тени от мигающего огонька неисправной керосиновой лампы. Они делали лицо непроницаемым, поминутно меняя его выражение.

Немцы в первые годы войны зимой обычно располагались по деревням. И здесь они разместились в деревне, за широкой полосой леса, который темнел впереди позиции батальона. На опушке у них стояли доты, а сам лес был ничейной землей.

Заговорить начистоту Гунько решился только, когда разведчики в вечерней тьме, выскочив из траншеи и пробежав несколько сот метров по снежной целине, оказались в лесу.

— Что это тебя за «языком» потянуло? — отдышавшись, спросил сержант.

Востриков, очевидно, ждал вопроса, но по своему обыкновению прямо отвечать не стал.

— А ты что, по блиндажу соскучился? — Востриков хрипло засмеялся, но лицо его оставалось серьезным.

Жаркий прокуренный блиндаж сейчас действительно казался сержанту Гунько родным домом.

— Ты скажи толком, посоветоваться надо, — просительно протянул он.

— Чего советоваться? Слыхал, что капитан говорил.

Они вышли на лесную тропку. Взошла луна. Оледенелые сосны словно готовились стеклянно зазвенеть своими бесчисленными иголками.

Солдаты шли, не замечая красоты леса, не чувствуя бодрящего запаха хвои.

«Где тут собака зарыта? — усиленно пытался понять Гунько. — Или вправду его в разведку потянуло? Хотя не похоже. С виду-то лихой, а так хитрый, расчетливый и, однако, трусоват. Только скрывает… Может, решил к немцам податься, а мне в последний момент: — Руки вверх, да и представит, как пленного. Может, остановиться, заставить его сказать, что задумал? Я все-таки командир!»

Востриков остановился сам.

— Слушай сюда, сержант… — Несмотря на то, что вокруг никого не было, Востриков говорил тихо и даже раза два оглянулся. — Нам из нашей ямы две дороги: либо в могилевскую, либо в госпиталь. По второй-то я думаю все ж-таки лучше, а? — В голосе его забулькало и оттуда вырвался нервный смешок. — Давай-ка постреляем друг друга. Легонько. В руку, в ногу — и айда в госпиталь. Я бы сам, да одному нельзя — следы остаются. Ожог, понимаешь. У врачей глаз наметанный.

— А как узнают? — испуганно прошептал Гунько. Губы его тряслись, лицо сделалось плаксивым.

— Как могут узнать? Ты, что ли, болтнешь? Тогда — вышка.

— Какая вышка?

— Ну, высшая мера. Расстрел перед строем. Устраивает?..

Сержант молчал.

— А как ребята? — плаксиво заговорил он.

— Ах, тебе ребят жалко? Тогда идем за «языком».

Гунько смятенно посмотрел на Вострикова. «Вот связался! Если немцы не убьют, он пристрелит. Что делать?»

— Я согласен, — боязливо прошептал он.

Они вышли на поляну. Было светло. Снег под луной казался золотисто-синеватым. Востриков встал за дерево и выставил левую руку.

Сержант отошел на середину поляны, прицелился, загремел выстрел. Гунько оглянулся вокруг и бросился к Вострикову.

— Ну как? — крикнул он.

И вдруг замер от испуга, Востриков, ловко вскинув винтовку одной рукой, наводит на него дуло.

— Ты что, ты что? Погоди, я встану…

Раздался выстрел. Сержант упал. Востриков подбежал к нему. Гунько лежал ничком, уткнувшись лицом в золотисто-голубой снег. Востриков взял его руку. Пульса не было. Он отпустил руку, и она деревянно упала в снег.

— Так-то лучше, — пробормотал Востриков. — А то с тобой трибунала не минуешь.

Он перезарядил винтовку и, отводя глаза от трупа товарища, зашагал к лесной тропке. Он шел по ней в обратном направлении, придерживая раненую руку и морщась от боли.

…Михеича подобрала разведка соседнего полка. Он долго валялся в госпиталях, копя бессильную злобу на Вострикова и боясь заявить на него.

Через два года после войны, далеко от родимых мест, бывший сержант Гунько повстречал бывшего рядового Вострикова. И с тех пор окончательно перекосилась, завихрилась его жизнь. Так и не решившись донести на Вострикова — это ведь было бы доносом и на самого себя, Гунько шантажировал своего неудачливого убийцу. А Востриков вершил одно темное дело за другим. И вершил не без его участия. Он крупно жульничал во время денежной реформы. Работая главным бухгалтером, организовал хищения на межрайбазе одного облпотребсоюза, занимался нелегальной торговлей автомашинами.

Были за ним и судимости, и побеги, приходилось не раз менять фамилию, пользуясь подложными документами, чужими паспортами, даже орденами.

Михеич всюду следовал за ним. Он спился, опустился, развелся с женой и любил повторять, что он «лишен», так как был лишен отцовства.

За ночь Михеич так и не сомкнул глаз.

Вставало пасмурное зимнее утро. За окном низко и плотно нависали облака. Маленькие домишки с непременным пышным хвостом дыма из трубы, возвышающиеся над домишками голые, с тонкими ветвями тополя — все это казалось немудрящей картинкой, нарисованной на тетрадном листочке неискусной детской рукой.

И Михеича вдруг неодолимо потянуло к простой, обыкновенной, немудрящей жизни, жизни без хитрости, без обмана, без постоянного страха.

«Пойду сейчас и расскажу все, все, — решил он. — Пусть делают, что хотят. Пусть отсижу пять, даже десять лет. Зато выйду человеком. Поселюсь в таком же домишке, никого не буду бояться. Хоть самая старость, хоть закат пройдет спокойно».

Надо идти. Прямо сейчас. В милицию.

«Прямо сейчас», — бормотал Михеич, но продолжал лежать на своей неширокой железной койке. В глубине души он понимал, что никуда не пойдет, что не хватит у него для этого ни совести, ни решительности.

Около полудня в комнату заглянула хозяйка.

— Новое расписание — дрыхнуть до обеда, — проворчала она.

И в эту минуту раздался резкий хлопок калитки.

— За мной! — Михеич решил так твердо, что даже сказал вслух.

И на этот раз он не ошибся…

…Ваня Латкин уезжал в отпуск. Председатель постройкома пригласил его к себе.

— Советую вам задержаться на неделю. Имеется бесплатная путевка на Южный берег Крыма.

Председатель весело улыбался, поглаживая объемистую лысину, потирая руки. Его радовала собственная щедрость.

— Н-не надо, — сказал Ваня.

— Как — не надо?

— Н-ни в коем случае! — подтвердил Ваня.

— Почему?

— Я еду в Красноярск. Там перекрытие, и я т-тороплюсь.

— Что вам там делать?

— К-как что? Смотреть.

— Смотреть?

— А к-как же!

Председатель оглядел оттопыренные Ванины уши, взъерошенные волосы. Ваня скользнул взглядом по гладкой его лысине, округлому животику. У обоих мелькнуло: «Вот чудак». Ваня вежливо попрощался.

На вокзал мастера провожала почти вся молодежь участка. Не было только Юльки. «Не хочет давать ему никаких надежд», — подумал Тимофей.

А Ваня все оглядывался. Все ерошил свои без того взъерошенные волосы. Но потом, как это чаще всего с ним бывало, завязал какой-то теоретический спор. Вокзальное радио уже объявило об отправлении поезда. Все давно вошли в вагоны. А Ваня с уплывающей подножки все еще кричал, все еще в чем-то убеждал своих неподатливых оппонентов.

— Т-только дискуссия! — кричал он, взъерошивая слова. — Она необходима для прогресса. Пусть спорят даже единомышленники, даже единомышленники. Не будет этого, все з-застынет, з-замрет…

Тимофей намеренно отстал от товарищей, шумной гурьбой проталкивающихся в калитку с надписью «Выход в город». Он любил вокзальную сутолоку. Она не стихала. Шла посадка на какой-то другой, стоящий на третьем пути, поезд. Вокзальный шум будоражил, куда-то звал, напоминал редкой точности строки: