Аврора кипела негодованием. И без того румяные щечки пылали сейчас как полевые цветы-жарки. Это было так смешно, что за много дней я первый раз беззаботно расхохоталась и мне показалось, будто добрый колдун-целитель снял с сердца моего железный обруч.

А неугомонная Аврорка, между тем, продолжала клокотать! Безусловно, ей следовало понять определенный ответ Зарицына. Так поступила бы всякая, кроме Авроры. Наша же прелестница сочинила своему предмету послание, подобное известному письму Курбского к царю Ивану. Она взволнованно цитировала это послание, но в памяти моей сохранился лишь его смысл. Аврорка утверждала, что она с великим прилежанием постигала итальянский. Если же послание ее к учителю не нашло отзвука в его каменном сердце, то плавный язык потомков Цезаря и Каталины в этом нисколько не повинен, и со стороны господина Зарицына было бы невеликодушно, неблагородно и несправедливо пренебречь столь славно начатым. Тем не менее и на второе послание господин Зарицын сухо ответствовал, что за недосугом продолжать занятия не имеет возможности.

Это «недосугом» сильнее всего бередило Аврору.

— Вообрази! — восклицала она. — Вообрази себе! Занятия вести со мною ему недосуг. А я вечор выехала прокатиться на экипаже, он стоит возле заводской плотины с каменщиком, который там поблизости забор кладет…

Аврорка не преминула описать и внешность каменщика.

— Детина здоровенный, лохматый. Нос плоский, как у калмыка, а глазищи голубые.

И вот отчего так ранило светлоокую обольстительницу это «недосуг». Возвращаясь почти через час с прогулки, она увидела Зарицына на том же месте беседующим с тем же каменщиком.

— Со мной ему недосуг! Со мной! А с этим мужиком…

Напрасно старалась я образумить бушующую Аврорку, доказывая ей, что каждый волен проводить свое время, как ему заблагорассудится, и что ей вообще лучше махнуть рукой на столь незавидного кавалера. Девушка не только не внимала этому, она вдруг затребовала, чтобы я вмешалась в эту историю и выразила ее учителю свое неудовольствие.

— Ты генеральша. Первая дама в этих местах. Тебя он не ослушается.

— Опамятуйся, Аврора. Ты же разумная барышня.

— Нет, ты должна! Ты должна! — почти истерически выкрикивает Аврорка.

Медвежонок ответно рычит и угрожающе ковыляет к ней.

Хотя сад и обнесен глухой кирпичной стеной, я все же опасаюсь, что за нею скрывается кто-либо охочий до известий и пересудов. Увожу Аврорку в покои. Здесь еще раз пытаюсь ее образумить.

— Подумай сама, что я могу ему сказать. Милостивый государь! Как вы смели не полюбить лучшую мою подругу Аврору Зильбер? Пошто вы не у ее прекрасных ножек?

Аврора не внемлет голосу разума.

Теперь она мечет молнии против меня. Теперь я рискую очутиться невеликодушной, неблагодарной и несправедливой.

Признаюсь, Авроркины треволнения не нашли во мне отклика. И сама не ведаю, для чего уступила ее настояниям.

— Но как же это сделать? — спросила я. — Если бы еще Николай Артемьевич был дома.

— Обыкновенно. Пошли к нему человека.

Я возражала:

— Строптивый санкюлот может с тем же успехом отговориться недосугом.

Однако сама уже размышляла, как бы тоньше и чувствительней задеть лекаря.

Собралась принять его в малой гостиной. Это самая уютная из сорока комнат нашего дворца. Она невелика и, на отличку от прочих, не загромождена мебелью. Обставлена по моему вкусу — островки с полумягкими креслами и небольшими столиками. На стенах гнезда подсвечников и два французских гобелена.

Не могу поручиться, верна ли слышанная мною история этих ковров. Но позволю себе отвлечься и кратко сказать о ней.

Еще до великой войны, в период дружбы императора Александра с Наполеоном, в подарок повелителю французов было послано славное колыванское изделие, именуемое «Царицей ваз». Надобно заметить, что изделия наших колыванских мастеров поразительны. В Европе вызывают они всеобщее удивление и знатоки твердят, будто камни в них поют, и подобное можно сравнить разве с шедеврами древних ваятелей и не верится, что сделано это человеческими руками.

Царица ваз изумляет к тому же своими размерами, чуть ли не в два раза превосходя средний мужской рост. Ее везли в Париж на нескольких подводах, и если верить людской молве, не то сам император, не то кто-то из придворных отдарил русских искусников коврами ручной работы. Николай Артемьевич перекупил эти настенные ковры у одного немецкого мастера по каменной резьбе, долго проживавшего в Колывани. Гобелены украшают нашу малую гостиную…

Но вернусь к замыслу моему. Я полагала, что малая гостиная должна произвести впечатление на господина Зарицына. На громоздкую роскошь и помпезность других комнат он мог смотреть с пренебрежением и даже насмешкой. Но вкус и изысканность непременно вызовут его уважение.

В уме отрепетировала я и весь короткий разговор, который собиралась оснастить безразличием и не то что презрением, а некою тенью брезгливости.

Господин Зарицын явился в назначенный срок, и я приметила, что малая гостиная действительно не оставила его равнодушным. А на гобелены он глядел даже с восхищением.

— Скажу без обиняков, — внутренне торжествуя, начала я, — к этой малоприятной встрече меня принуждает лишь положение в обществе.

Пусть лекаришка подумает, куда относить мои слова — к предмету беседы или к его персоне. По физиономии господина Зарицына было явственно видно, что он понял меня. Джентльмен, вероятно, на его месте выразил бы гордость и возмущение, но лекарь осмелился принять снисходительно-насмешливый тон.

— Весьма вам сочувствую, — заявил он. — Приношу также соболезнование и вашему супругу.

Какова наглость! И тоном своим подчеркивает: что ж, господа, хоть вы и большие баре, а вынуждены вот терпеть меня в своем роскошном дворце с медведем и диковинными гобеленами.

Я почувствовала, что начинаю раздражаться, но сдержалась и продолжала:

— Не знаю, как в столице, но посреди нас, провинциалов, заведено проявлять в обществе друг к другу уважительное внимание и не выходить за рамки того, что именуется добрососедством.

— Это я уже ощутил на себе, — иронично вставил господин Зарицын.

— Уважительное внимание, — игнорируя его замечание, упрямо повторила я.

Зарицын саркастически улыбнулся.

— И поэтому поведение ваше в отношении Авроры Эдуардовны Зильбер я полагаю недопустимым.

— В отношении Авроры Зильбер? — переспросил господин Зарицын, и в голосе его послышалось неподдельное удивление.

— Вот именно, — решительно повторила я. — Ежели вы не хотели вести с нею занятия, не следовало их начинать. А коли начали, то по меньшей мере невежливо бросать их на середине.

Здесь по моему плану коллежский секретарь должен был изложить причину своего поступка, ссылаясь на записку Авроры. А я готовилась сделать совершенно брезгливую мину и бросить: «Даже от вас не ожидала столь рыцарского поступка. Так дорожить честью оплошно доверившейся девочки!»

Но увы! Полузлодей не полез в эту ловушку. Он только заметил:

— Виноват! Не знал обычаев и нравов здешних!..

— Не надо оправдываться, — высокомерно заявила я и как можно суше добавила: — Не смею более вас задерживать.

Зарицын встал и молча поклонился, но дойдя до порога, — я не сделала и шага вслед за ним — вдруг обернулся и спросил:

— Скажите, мадам, а где ваш медведь? Не могу не засвидетельствовать ему своего почтения, ибо боюсь тем самым выйти за рамки того, что называется добрососедством.

Итак, я ничего не добилась для Аврорки, но главное, не сумела и на этот раз поставить на место ничтожного замухрышку да еще снова нарвалась на дерзость. Господин Зарицын ведь весьма прозрачно посмеялся над медвежьими нашими нравами.

Однако сейчас не до этого. Эпидемия упорно продвигается к нашему городу. Холера уже рядом, в Обском Затоне. Асессор Зильбер, Аврорин отец, еще усилил караулы, не пропуская людей с правого берега Оби, но исключения для завода по-прежнему делаются, и все понимают — с ними может просочиться и зараза. Да, она уже просочилась, случаи холеры, хотя и не смертельные, в городе были.