- Я пришел за моими друзьями.

- Тебе нелегко будет увести их против моей воли.

- Я и не думаю уводить их без твоего согласия. Я приношу более чем достойный выкуп за их освобождение.

- А что же?

- Коврик твоих праотцев, украденный двести лет тому назад другом Тотлебена Абу-Лагдаром и с тех пор укрепившийся в его семье.

Башир презрительно фыркнул:

-- Ты приносишь тряпку и говоришь: вот коврик твоих праотцев. Почему ты знаешь, что это тот самый коврик?

- Коврик твоих праотцев был белый, красный и желтый?

- Да.

- Он уже тогда был старый и потертый?

- Да, - неохотно согласился Башир.

- Были у него особые приметы? Слышал ты когда-нибудь о них?

- Нет!

- Ты никогда не слышал, что нити коврика складываются в подобие лица злого, ехидного, глумливого лица, точь-в-точь как у коврового джинна?

- Нет, - крикнул Башир.

- Ну так смотри, и увидим, посмеешь ли ты на него глядеть, - сказал профессор и развернул коврик, спрятанный у него под полой.

Я увидел коврик длиной в три фута, красный, белый и желтый, как пустыня, источенный годами, протертый коленопреклонениями. А посредине я заметил очертания ехидного, злого лица с широко раскрытым ртом. Я содрогнулся, и все содрогнулись в комнате, от Башира до вооруженных людей.

- Вот,- сказал профессор,- вот коврик твоих праотцев, сотни лет приносивший семье твоей успехи и счастье выше всякой меры, о Башир. Если б кому из предков твоих дано было выбрать между ковриком и заодно похищенными драгоценностями, он выбрал бы коврик. Я не мелочен. Даю тебе коврик вместе с магической силой в обмен на свободу моих друзей.

От напряжения все в комнате затрепетали. Марабу упал перед ковриком на колени и поднял длинные жилистые руки, как поднимает кактус свои искривленные листья. Помня предложение, сделанное Баширом в прошлую ночь французу, я ждал, что он немедленно откликнется на предложение профессора, но Башир и не думал соглашаться. Лицо его, при виде ковра смертельно побелевшее, вдруг оживилось новым, ехидным выражением, причина которого от меня ускользала. Вскоре я ее понял.

- Коврик твой, говоришь? - сказал Башир.- Но, по рассказу твоему, ты присвоил также и сокровища, исчезнувшие вместе с ковриком. На каком же основании ты удерживаешь одну украденную вещь преимущественно перед другой? На каком основании ты ставишь мне условия?

Профессор слушал его с побелевшим не меньше, чем у Башира, лицом. Но бледность его объяснялась потерей крови, а не душевным волнением. Он слегка пожал плечами, и я, знающий ухватки европейцев, понял, что это значит. "Я так и знал!" - гласило это пожатие плеч.

Башир закричал:

- Кто ты такой, чтоб ставить мне условия? Я знаю все о тебе и твоих друзьях. Я знаю, что власти ограничатся таким же легким, как твое, пожатием плеч, когда узнают, что вы трое исчезли бесследно, как исчезли многие в пустыне и Шатт-эль-Джериде. Сокровища в моей власти и коврик в моей власти.

- Ты забываешь одно, - сказал профессор. - Коврик берется хитростью, а не силой.

- Надоел мне этот ребяческий лепет! - крикнул Башир и обратился к вооруженным слугам: - Возьмите его на прицел! Отберите у него все! Пристрелите его, если он будет сопротивляться!

- Марабу, - сказал профессор своему спутнику, - вызови страшного коврового джинна! Пора!

Марабу, стоявший перед ковриком на коленях, поднял лицо с пылавшими, как адские уголья, глазами. Руки его поднялись, как змеи, когда заклинатель развязывает свой мешок. Голос его прозвучал ужасно, хрипло, как завывание юго-восточного ветра. Вооруженные слуги, уже подступившие с оружием к профессору, остановились.

- Как ты приказываешь, повелитель коврика, так и будет, - сказал марабу. - Это гнездо порока, где оскорбляю любимца звезд, вышедшего живым из страшного Чертова Купанья. Тебе приказывать - мне повиноваться. Кто я? Раб твой, твой недостойный раб.

Глаза всех присутствующих, две дюжины глаз, как зачарованные впились в марабу.

Две дюжины рук было в комнате: у всех кулаки сжались в судорожном ожидании.

- Я повинуюсь, - закричал марабу, - и вызываю страшного джинна, чей мерзкий лик невыносим для взора смертных, чьи ноздри и рот струят вонючий пар, джинна, который может всех нас раздавить, как червяков. Бисмиллах! Именем Бога Вседержителя заклинаю тебя, джинн!

Верхушки пальм, осенявших дом, заскрипели под ветром. Тяжелая туча заволокла ночное небо. Жалобно зашелестели пальмовые кроны. Оружие дрогнуло в руках телохранителей. Они отступили.

- О джинн, - ноющим голосом взвыл марабу, - о джинн, приставленный к коврику. Ты, чей грозный лик невыносим для взора, чей рот подобен дымящимся вратам геенны, - явись, приказываю тебе, явись, именем этого человека, именем владеющего ковром.

В это мгновение раздался страшный вой. То был звук, .леденящий кровь. Это взвыли вооруженные люди. Они побросали оружие и закрыли лица руками. Они столпились в дверях и сломя голову вырвались из покоя, где вот-вот - им казалось - их раздавит ковровый джинн. Я, Ибрагим, сын Сали-ха, слышал это бегство, но не видел его, потому что лежал ничком на полу, чтоб не встретиться с ликом джинна в случае, если он появится. Правда, я образованный человек и презираю суеверия. Но с меня было довольно того, что образованные люди называют властью обстоятельств и настроением. Я дрожал мелкой дрожью, и, если у коврика действительно есть джинн и внешность его такова, как было сказано, я считаю себя свободным от упреков. Следующий услышанный мной звук был звук двери, прихлопнутой вооруженными людьми. Затем я услышал профессора. Прежде всего он прервал заклинания марабу:

- Остановись, не нужно, обойдемся и без джинна. Затем он обратился к Баширу:

- Башир, сын Абдаллы, подними лицо свое и внемли моим приказаниям.

Пробежало мгновение тишины. Затем профессор продолжал:

- Башир, сын Абдаллы, с тобой говорит владелец коврика, а не джинн. Подними лицо свое и внемли моим приказаниям.

При этих словах я, Ибрагим, сын Салиха, поднял лицо свое и увидел, к великому моему ликованию, что Башир, хозяин дома, тысячу и две ночи коптивший мою жизнь (и жизнь Амины),- что Башир лежал на карачках на диване, зарывшись лицом в подушки и выпятив зад. Он вполне разделял ужас вооруженных людей. Я расхохотался. То был необузданный, как у женщины, смех, ибо сердце мое, выбравшись из капкана опасности, с утроенной радостью застучало в груди. Веселость мою разделили образованные европейцы. Толстый англичанин, важно сидевший у столика с таинственным прибором, корчился от смеха, а у француза от смеха глаза закатились до белков. Теперь тот, кого они называли профессором, а марабу с большим правом - любимцем звезд, в третий раз обратился к Баширу и сказал: