Джейн Дормер что-то тихо напевала. Мы с Юноной нашивали маленькие золотые диски на рукава парадного платья; работа навевала на меня тоску. Королева сгорбилась в кресле и, похоже, спала. Никто по-настоящему не верил в то, что она ждет ребенка, но только Фрайдсуайд Стерли говорила о своих сомнениях вслух. Во всяком случае, королева знала Фрайдсуайд с детства, и только ей хватало храбрости говорить, что она думает. Остальные, даже Сьюзен Кларенси, во всем ей потакали. Но королеве действительно нездоровилось: живот у нее раздулся, как барабан, и, видимо, болел, судя по тому, как она стонала, когда мы одевали ее. Мы все слышали, как по утрам ее рвет; нам приходилось убирать за ней яркие лужи желчи. Когда песенка Джейн Дормер подошла к концу, королева заворочалась и вздохнула, а потом вдруг проснулась. Юнона с улыбкой ткнула меня в бок, и я, затаив дыхание, плотно сжала губы, чтобы не прыснуть. Наискосок от нас сидела Левина; у ее ног лежал ее борзой пес. Она рисует нас всех. Левина ненадолго оторвалась от своей работы, посмотрела на нас, подняла брови. В отсутствие Maman Левина очень утешает меня; она всегда была рядом и готова меня успокоить.

– Боже! – с улыбкой воскликнула королева, еще не до конца проснувшись, как будто она видела сон. – Ангельские звуки! – Может быть, ей снилось, что она умерла и предстала перед Создателем? Вдруг улыбка исчезла, и королева показалась мне древней старухой, как будто на нее взвалили все несчастья мира. – Кале, – сказала она, поднося тыльную сторону ладони ко лбу. – Когда я умру и меня вскроют, вы найдете у меня в сердце Фелипе и Кале. – Я заметила, что Фрайдсуайд Стерли, которая сидела с вышиванием по другую сторону камина, переглянулась со своей соседкой, Сьюзен Кларенси. Они обе не скрывали тревоги. Правда, последнее время королева слишком часто говорила о смерти.

– Кале, Кале, Кале! – скрежетал Незабудка, прыгая на жердочке.

Джейн Дормер поднесла королеве кубок с поссетом, утешительно приговаривая:

– Не бойтесь, ваше величество! Ваш муж вернется к вам, не успеете оглянуться. Ребенок вас исцелит… – Королева ненадолго приложила руку к животу, и на ее губах мелькнула улыбка. Мысль о воображаемом наследнике – ее единственная радость. Она пила из кубка и что-то шептала на ухо Джейн Дормер. Та снова запела. Королева заснула – так же внезапно, как и проснулась.

Последние месяцы при дворе стало очень уныло. В прошлом году, после того как вернулся Фелипе, королева погрузилась в пучину отчаяния. Его повсюду сопровождала герцогиня Лотарингская, его любовница – хотя никто не называл ее так, все было ясно как день. Достаточно было увидеть, как он смотрит на нее – словно голодный пес на кость. Дело усугублялось тем, что герцогиня была поистине красавицей. Если усадить их рядом, любой, кто с ними не знаком, наверняка решит, что королева – именно герцогиня; у нее роскошные драгоценности и поистине королевская осанка. Саму же королеву с ее длинным лицом и вечно унылым видом легко принять за обыкновенную фрейлину.

Как бы там ни было, герцогиня несколько месяцев назад уехала. Вскоре и король отправился на войну, взяв с собой всех молодых англичан – во всяком случае, такое создалось впечатление. В Лондоне остались лишь дряхлые старики вроде кардинала, который еле ходит. Не с кем танцевать – однако последнее время нам совсем не до развлечений. После потери Кале, правда, мужчины начали возвращаться – разумеется, кроме погибших. Я часто вспоминала юношей, с которыми я, бывало, танцевала и которых больше нет. В прошлом году целый месяц, после сражения при Сент-Квентине, нас одна за другой осаждали дурные вести: тот ранен и, скорее всего, больше не сможет ходить; тот-то попал в плен к французам, а этот пропал без вести.

Не могу забыть, что я испытала, когда ко мне в садике с пряными травами подбежала кузина Маргарет с криком:

– Гарри убили!

Мне показалось, что кто-то вырезал у меня сердце. Я по-звериному завыла; мне пришлось прижаться к Маргарет из страха, что я вот-вот упаду.

– Не понимаю, почему ты так волнуешься, – фыркнула она. – Ты ведь его почти не знала. Он был моим другом!

– И моим мужем! – простонала я, не в силах сдерживаться. Все вокруг меня кружилось.

– Я не о Гарри Герберте, дурочка. О Гарри Дадли!

– Не о Гарри Герберте? – Мир постепенно приобретал знакомые очертания.

– Да, кузина, именно так я и сказала. – На лице Маргарет расплылась торжествующая улыбка, и я поняла, что она нарочно ввела меня в заблуждение.

– Его я не знала, – ответила я, беря себя в руки. – Хотя его брат Гилфорд был женат на моей сестре Джейн.

Про себя я прикидывала: Гарри Дадли был всего на год старше меня. Меня пронзила грусть, когда я думала о себе, едва вышедшей из детского возраста. И вот хладный труп моего ровесника зарыли в землю, как труп моей сестры Джейн – ей ведь было всего семнадцать, когда она погибла.

– Чем меньше говорить об этих изменниках, тем лучше, – буркнула Маргарет. – И потом, Гарри Герберт тебе вовсе не муж. – Говоря так, она вертела обручальное кольцо на пальце. – Однажды Гарри Дадли прогостил у нас все лето в Скиптоне, – продолжала она, доставая из рукава платок и вытирая глаза.

Я ничего ей не сказала, хотя прекрасно помнила, что Клиффорды не жили в Скиптоне с тех пор, как Маргарет была совсем маленькой…

Голос у Джейн Дормер чистый, как лесное озеро. Медленно тянулось время; казалось, мы никогда не закончим нашивать золотые украшения – большая часть рукава еще оставалась не покрытой ими, поэтому, когда никто не видит, я прятала оставшиеся диски в свою сумочку. Джейн ткнула меня в бок, лукаво улыбаясь, когда я прятала сумку под платье, стараясь, чтобы не шуршала бумага. Там у меня письмо от Гарри Герберта; оно пришло сегодня утром в пакете из Нидерландов.

«Моя родная, милая Китти!

Через месяц я покину эти проклятые берега и вернусь в Англию, ко двору, где наконец смогу прижать к груди мою любимую. Здесь на поле сражения я многое повидал; видел такие ужасы, что уже не побоюсь отцовского и даже Божия гнева. Мне теперь страшно тратить еще миг драгоценной жизни вдали от моей любимой Китти. Я решил, что по возвращении мы снова будем жить вместе, как муж и жена. Китти, перед моим мысленным взором мы как две вишни и должны висеть вместе на ветке жизни. Прошу тебя, любовь моя, напиши мне, чтобы я мог держать твое письмо у сердца, пока мы не соединимся вновь…»

Когда я прочла его письмо впервые, думала, что умру от тоски, но оказалось, что я не могу вспомнить, как выглядит Гарри Герберт, – его образ расплылся и сливался с другими: губы Томаса Говарда, руки Роберта Дадли, глаза… Вот глаза его я прекрасно помнила: ярко-зеленые, кошачьи, веселые. А голос был не его; мне вспоминался голос одного пажа из Лестершира, который мне когда-то нравился. Когда я сидела в покоях королевы и мне нечем было заняться, кроме вышивания, я часто думала. Несмотря на то что я до сих пор ношу под одеждой истертый обрывок ленты и до сих пор читаю и перечитываю его письма, моя любовь к Гарри Герберту больше не та пылкая страсть, как когда-то в прошлом. Он больше не трогает мою душу. Конечно, я привязана к нему, но, может быть, не из-за любви, а только по привычке? В конце концов, мы с ним не виделись целых три года, если не считать случайных взглядов на арене для турниров прошлым летом, в последние дни перед тем, как он отправился на войну.

Фрайдсуайд Стерли посмотрела на меня с удивленным видом и одними губами спросила:

– Вы не шьете?

Я наклонила коробку, показывая, что у нас закончились диски. Она пожала плечами; неожиданно королева выпрямилась с таким видом, словно ей приснился страшный сон.

– Избавьтесь от него! – крикнула она, глядя, как мне кажется, прямо на меня. Внутри у меня все упало; я вспоминала, в чем я опять согрешила. Может, кто-то донес ей, что я рассказывала смешной анекдот о папе? Тогда даже Фрайдсуайд Стерли хохотала до слез, хотя и притворялась плачущей. Наверняка кто-то поспешил меня выдать.