– Владлен… – начинала она неуверенно, – Владленыч…

– Да, Афродита Кузьминична? – лихорадочно откликался он.

– Я хотела бы… я… я должна, – она смущалась и увиливала к чайнику, – давайте пить чай, я варенье принесла.

В этой робости было что-то приятное для чувств Владлена Владленовича. Но неопределенность доставляла ему душевные неудобства, и они нарастали.

Однажды Филейкин решился. Он встал, надел новый, купленный накануне, кисломолочного цвета костюм и с букетом сирени прибыл на службу. Не оставалось никаких сомнений, что Афродита Кузьминична – самая безупречная из всех женщин. И Владлен Владленович готов ответить взаимностью и обоюдностью на ее чувства. Вот только слово «обоюдность» зазвучало тревожно, угрожающе. Филейкин осознал, что вовсе не знает внутренних чувств самой Афродиты Кузьминичны и, пресытившись волнением, решил открыться в собственных. Он сидел и ждал, когда распахнется дверь.

Она не пришла. Не пришла к началу службы, не пришла к обеду, и в десять часов вечера Филейкин заподозрил, что она, возможно, не придет сегодня вовсе, но не уходил.

Вдруг она заболела? – беспокоился Филейкин. Или у нее умер дядюшка в Торжке и вызвал ее срочной телеграммой? – обнадеживался Владлен Владленович. Или по канцелярской опечатке ее перевели в департамент учета мелкого рогатого скота и отправили в бессрочную командировку в Узбекистан? – доходил он до худшего из подозрений, дальше которого идти было некуда.

На следующий день Владлен Филейкин явился в отдел кадров и потребовал от сидевшей там Оленьки объяснений – куда она подевала Афродиту Кузьминичну.

– А вы по каким причинам интересуетесь?

– Как это – по каким? – растерялся было Филейкин, но тут же нашелся: – По тем самым! График плановой отчетности кто сводить будет?

– Ах, по тем самым? – странно усмехнулась Оленька. – А по тем самым ваша Афродита Кузьминична отбыла в декретный отпуск, о чем есть медицинская бумажная констатация.

Лицо Владлена Владленовича Филейкина смялось, сделалось белым и комковатым, как скисшее молоко его костюма.

– Неприлично говорить – до чего непривлекательное существо этот Филейкин, – выговаривала сама себе Оленька, глядя на медленно удаляющиеся неровные остатки его фигуры, – просто природное недоразумение, а не существо.

Иванов жил с мечтой. Он никому не говорил, с какой, но все знали, что она у него есть и что Иванов спит и видит, как эта мечта сбывается. На самом деле он не спал – каждую ночь он ворочался в бессоннице, ждал, что вот-вот – и озарится фейерверком задернутый старенькими полосатенькими шторками небосвод его жизни. В общем, мучился страшно. Никакого житья ему с этой мечтой не было.

К нему приходил друг его – Петров – и удивлялся. Петров спал хорошо и удивлялся, почему Иванов спит из рук вон плохо, можно сказать – не спит вовсе. У Петрова к расцвету лет мечты совершенно не оказалось. Никакой, даже меленькой. И очень он любопытствовал: каково это – жить с мечтой, да еще и с такой, которая никак не сбывается и житие нарушает. И он упрашивал Иванова рассказать, хотя бы в общих чертах, о сути загадочного явления.

Но тот лишь вздыхал, тер муторным взглядом задернутый небосвод и говорил:

– Тебе не понять…

И еще раз вздыхал.

А однажды он так вздохнул, что задохнулся. Хорошо, что Петров заметил это и засветил ему, и спас увядающую жизнь верным ударом. И Иванов, то ли из чувства благодарности, то ли от ощущения безысходности, промолвил:

– Забирай ее, к чертям!

И бросил мечту под ноги Петрову. Петров взял ее, встряхнул от набившегося мусора, примерил – мечта села аккурат по фигуре.

И тут же исполнилась.

Петров даже насладиться мучительной несбыточностью не успел.

– И это все?

Иванов чуть не заплакал. Но от недосыпа его организм работал со сбоями, и слезы застряли на полпути. Петров хотел отдать мечту обратно, чтобы друг увидел наконец долгожданный фейерверк, но Иванов решительно воспротивился.

– Зачем она мне теперь – использованная?

Отвернулся от Петрова, чтобы не видеть его больше. И тут же уснул. И приснились ему раздвигающиеся полосатенькие шторки, но без фейерверка.

А Петров бродил и не знал, куда теперь девать чужую сбывшуюся мечту, тяготился пустой ношей.

Мимо шел Сидоров, человек потерянный и несчастный. Петров окликнул его.

– Эй, Сидоров, хочешь, мечту подарю?

– Кто же не хочет? Давай!

Петров подарил мечту Сидорову и сразу забыл про нее, и никогда не вспоминал, будто бы ее и не было, и пошел своей дорогой.

А Сидоров не знал, что мечта уже использованная, и жил с нею, и надеялся, что вот-вот…

Уляжется в кровать, мечтательно глаза уставит в ночное черное небо, пробормочет «скоро, уже совсем скоро» и, счастливый, уснет.

Так всю жизнь и прожил. Так и умер с надеждой и тихой улыбкой – скоро, уже совсем скоро…

Корешков и Петушков сели играть в шахматы в парке.

– Я все правила знаю, меня не обжулишь, – сказал Корешков и двинул пешку влево.

– А вы сильный игрок, – ответил Петушков, подставляя свою ладью под удар. И открыл иллюстрированный справочник дебютов для ролевых игр.

Корешков задумался. Пока он думал, пешки подкрались к белой королеве и на лакированном боку нацарапали «Вика шлюха».

Три белых офицера приволокли бубнового короля и вмиг стали красными.

Петушков заскучал, налил два стакана чудесного бургундского из алюминиевой банки и предложил Корешкову выпить за победу. Они выпили, закусили луком, и Петушков тут же скончался, поврежденный цианидом.

Черный конь забил копытом, бессердечно заржал, превратился в жирафа и откусил голову Корешкову.

Теряя голову, Корешков подпалил ладьи.

Сидевший на дереве ворон оглядел вылезшего на шум любознательного червячка и, прежде чем его сожрать, по-дружески спросил:

– Зачем нам правила, если у каждого своя партия?

И все-таки она пришла…

Платон Иванович Охмуренков истомился и пригубил заранее.

Усадив Надежду Карловну, он наполнил бокалы.

– Вы такая… такая… – Охмуренков выпил.

Гостья благосклонно внимала, и Охмуренков осмелился:

– Необыкновенная!

Надежда Карловна тоже выпила.

– Какой вы, однако, волокита, Платон Иванович.

Охмуренков налил еще. Надеждой Карловной овладел душевный порыв, но она недооценила физические грани своей личности, и бокал вдребезги разметался по полу.

Платон Иванович было огорчился, глядя на полусухую, красную, с крепостью одиннадцать и пять маску зверя у ног своих. И от огорчения заступорился, что само по себе огорчило его пуще прежнего. Но вид Надежды Карловны, согбенно, на четвереньках, собиравшей осколки, привел его в трепет. И даже в неожиданные фантазии.

Он вообразил, как ползающая по полу богиня сейчас вскрикнет, уколов пальчик осколком стекла. А то и надрежет. И вздернет его с выступившей капелькой невинной крови. И Охмуренков схватит ее ручку с устремленным в потолок пальчиком. Нежно так схватит. И слижет эту капельку. Языком. Глядя в глаза, в ее полные признательности и нежности глаза. И магнетическое единение закрутит их, повалит, вдавит друг в друга…

Надежда Карловна со скрежетанием и хрустом вывалила осколки в помойное ведро. Платон Иванович посмотрел на пятно под ногами и полез на полку за новым бокалом. Нового бокала там не оказалось, и он достал граненый стакан, привычно дунул в него, протер и наполнил вином. Не говоря ни слова, они допили бутылку полусухого красного, крепостью одиннадцать и пять, и гражданка Иванова Н. К. ушла из квартиры Охмуренкова и больше в его жизнь не возвращалась.