Я спустился в землянку. Трое летчиков в меховых комбинезонах сидели на нарах и курили. Через каких-нибудь двадцать – тридцать минут они улетят. Я обратился к ближайшему летчику, курившему папиросу. Но он замотал головой, как только узнал, в чем дело. Нет, нет. Он не может. Самолеты перегружены. Он не может взять ни одного человека. Второй летчик также отрицательно покачал головой.

Третий, тот, что курил трубку, поднялся и вышел из землянки. Я пошел за ним. Летчик шел большими шагами. На нем были собачьи унты. Я догнал его у самолета.

– Послушайте, – попросил я его. – Я корреспондент, и у меня ответственное задание…

– Я это слышал, – произнес летчик, не вынимая трубки изо рта. Он сказал это так равнодушно, что я готов был его ударить.

– Но вы не слышали другого, – в отчаянии почти крикнул я. – У меня в Ленинграде… человек… жена… может быть, она уже умерла. – Я закусил губы. Мне было трудно говорить,

Летчик вынул трубку изо рта и внимательно посмотрел на меня. Потом он сказал:

– Садитесь.

Я бросился к самолету, но, уже ухватившись за поручни лесенки, вспомнил, что мои вещи и посылки в деревне. Все рушилось. Я побежал к летчику и рассказал ему, в чем дело.

– У вас есть тридцать минут, – предупредил он.

Я бросился в деревню. Задыхался. Знал, что не успею. Услышал сзади сигнал и обернулся – шла машина. Встав посреди дороги, остановил ее. Вскочил в кабину, и мы поехали. Я сказал шоферу, что он должен отвезти меня обратно с вещами. Тот согласился. Если бы он не согласился, мне кажется, я заставил бы его любыми средствами…

Когда мы возвращались на аэродром, моторы «дугласов» уже ревели. Я бросился к крайнему самолету. Летчик с трубкой в зубах стоял у лестницы. Один «дуглас» был уже в воздухе, а другой только что оторвался от земли. Шофер помог мне втащить мешки. Когда я уже собрался шагнуть в кабину, летчик наклонился к моему уху и сказал:

– Я ждал вас лишних две минуты.

Я пожал ему руку…

В кабине по обе стороны, на длинных скамьях, сидело человек пятнадцать военных. В проходе стояли ящики. В центре – лесенка, уходившая под слюдяной колпак. В колпаке был укреплен пулемет и под ним сиденье для пулеметчика. По бокам, на скамьях, тоже стояло по пулемету. Летчик влез в кабину следом за мной, на ходу выколачивая трубку, втянул лесенку, захлопнул дверь и прошел в кабину управления. Затем моторы заревели сильнее, и самолет покатился по полю аэродрома. Пулеметчик полез в колпак и уселся на своем сиденье. Его ноги, обутые в унты, свешивались вниз. Я смотрел в окно и видел, как неслось мимо нас снежное поле и как мы отделялись от него, сначала едва-едва, а потом снег остался далеко внизу.

Я посмотрел на часы. Теперь каждая минута приближала меня к Ленинграду на три-четыре километра. Мне хотелось перевести стрелки часов сразу на полтора часа. Через полтора часа я должен приземлиться в Ленинграде, если все будет благополучно. Я был уверен, что так и будет. Из окна кабины я видел, как из-за огромного крыла самолета появляются иногда два истребителя. Мы шли под прикрытием четырех МиГов.

Теперь мы летели над Ладогой – «дорогой жизни» Ленинграда. Небо было чистое. Облака виднелись только у горизонта. Мы шли так низко, что я ясно видел колонны автомашин внизу и зенитки, расставленные на трассе. Лед был настолько близко, что мне казалось – мы не летим, а мчимся по льду.

В стороне от трассы я увидел внезапно взметнувшийся фонтан снежной пыли и снега, ставшего вдруг черным. Это била по трассе немецкая артиллерия. Через несколько минут мы миновали Ладогу, и самолет поднялся выше. Мы пробыли в воздухе больше часа и теперь летели над деревянными строениями. Истребители уже не прикрывали нас, они повернули обратно. Я не заметил, когда самолет пошел на снижение. Я посмотрел в окно, когда мы уже шли над аэродромом, и увидел стартера с флажком в руке.

Мы были в Ленинграде.

Я вышел из самолета первым. Еще не успели подставить лесенку, как я выпрыгнул. Кто-то бросил мне мешки. Я связал их, взвалил на плечо и пошел по снежному полю аэродрома. Стартер махнул мне флажком, когда я проходил мимо, и крикнул:

– Ну, как там, на Большой земле?!

Я махнул ему рукой:

– Ничего, воюют.

– Подождите, – крикнул стартер, – сейчас в город пойдет машина.

Вскоре я увидел машину. Она неслась по дороге, и я уже слышал, как позвякивают цепи на колесах.

Это была полуторка. Она остановилась метрах в десяти от меня. Я не успел даже руки поднять, как шофер, высунувшись в разбитое окно кабины, крикнул:

– Ну, давайте быстрее!

Я схватил мешки и, волоча их по снегу, побежал к машине. В кузове сидело несколько летчиков в меховых комбинезонах. Один из них помог мне влезть. Мы ехали несколько километров по равнине, потом мимо нас промелькнули разбитые деревянные строения; в одном из них я с трудом узнал павильон автобусной станции. Мы проехали еще несколько километров, и я увидел трамваи, стоящие на кругу. Я постучал по верху кабины, машина остановилась. Я вылез и пошел к трамваям.

Уже стемнело, и, только подойдя к вагонам, я понял, что напрасно торопился. Трамваи стояли здесь очень давно и совсем не собирались отправляться. Оконные стекла вагонов были выбиты, на ручках и на веревке, прикрепленной к бугелю, серебрился иней, и рельсы были глубоко занесены снегом. Но я все-таки рассмотрел, что это девятый номер. Когда-то он проходил через самую оживленную часть города.

Я опустил мешки в снег, присел на трамвайную подножку и горько пожалел, что слишком рано оставил машину. Быстро темнело. До города оставалось километра три. Где-то била зенитная артиллерия, но звуки выстрелов были не такие, как в поле, а сливались в сплошной рокочущий гул.

Ленинград лежал передо мной холодный и суровый. Крыши домов и купола казались вылепленными из снега, и над ними медленно скользили лучи прожекторов.

Я встал, взвалил мешки на плечи и пошел в город. Мне очень хотелось встретить кого-нибудь и спросить, далеко ли до центра. Так бывает на лесных фронтовых дорогах: идешь и знаешь, что до части столько-то километров, а все равно хочешь кого-нибудь встретить и спросить, чтобы просто услышать человеческий голос.

Стало совсем темно. Я долго шел по безлюдным улицам. Зенитки умолкли, и послышался беспрерывный равномерный стук, будто в каждом доме сидел дятел. Потом выяснилось, что это метроном, включенный на радио. Наверно, это имело какое-то условное значение. Позже я узнал, что равномерный, медленный ритм метронома сменялся учащенным в моменты воздушных тревог или обстрелов.

Я долго шел. С трудом узнавал улицы. Они все были пустынные, заснеженные, безмолвные… Я не заметил, когда кончился Литейный и оказался на углу Невского.

Последний раз я был тут год назад. Ночью на этой улице было светло как днем. Сияли два ряда молочно-белых фонарей, окна домов, фары машин, и можно было читать газету. Сейчас только яркие звезды мерцали в далеком и холодном небе.

Я всматривался в дома, мне хотелось перекинуть хоть маленький мостик в прошлое, в светлый и шумный мир, потонувший сейчас в снегах и мраке. Я вспомнил, что здесь, на углу, стоял киоск справочного бюро, где мы с Лидой однажды заказывали справку.

Перешел через дорогу. Киоск стоял, маленький и остроконечный, как часовня. Стекла были выбиты, и окна напоминали пустые глазные впадины…

В редакцию фронтовой ленинградской газеты я пришел, изнемогая от усталости.

Меня провели в кабинет редактора. В огромной уставленной черной кожаной мебелью комнате за большим столом сидел седой худощавый человек. На столе горела лампа «молния». В углу топилась железная печь.

Я представился и рассказал о своем поручении. Редактор спросил меня, где я устроился. Я ответил, что пришел прямо с аэродрома.

– Идите-ка в «Асторию». Там хоть холодновато, но жить можно, – сказал он. – Прямо туда и валяйте. А утром приходите, поговорим подробно.

Я вышел в коридор вместе с редактором.

– Что это? – спросил он, увидя мои мешки.