Поттеру уже захотелось встать и пройтись туда-сюда по кабинету, чтобы размяться. Все тело затекло от неудобной позы, ерзанье с попытками сместить точку опоры перестали помогать.
Когда он уже дошел до пустующей жердочки Фоукса — наверное, где-то внизу, работает бесплатной доставкой целебных фениксовых слез — директор, наконец, соизволил вернуться к разговору.
Начал он, почему-то, со смешка. Гарри чуть не подпрыгнул от неожиданности. И, повернувшись, непонимающе уставился в ответ.
— Знаешь, Гарри, обдумывая все, что я уже рассказал тебе и что еще только собираюсь… — Дамблдор потер морщинистый лоб и снова отпустил короткий, даже нервный смешок, — меня не покидает ощущение абсурда. Сначала кто-то никак не мог нормально поделить между собой власть, и регулировать пришлось на мировом уровне. Всей магической системе пришлось меняться, чтобы сделать возможным существование наделенных неоспоримой силой регуляторов. И вот, вроде бы ситуация устаканилась, отпала надобность в этих регуляторах, но кому-то опять не сиделось спокойно! Опять нужно было сунуть свои ручонки и испортить отлаженный механизм… И так из раза в раз. Как только к нам приходят изменения, которые могут принести, наконец, порядок, мы сопротивляемся. Делаем все еще хуже. Не совет жрецов, так совет правящих семей! Не правящие семьи, так горстка замшелых стариков, которым последний ум от страха отшибло. Не десяток старых идиотов, так один насмерть перепуганный отец. Ты когда-нибудь видел, Гарри, как один-единственный человек, маг вредней руки и средних способностей, меняет историю на корню?
Лицо директора искривилось. И такого выражения Гарри Поттер не видел еще ни разу: брезгливость, отвращение, будто перед ними сейчас находилось какое-то на редкость премерзкое насекомое.
— Я — не видел. И надеюсь, что не увижу никогда такого кошмара. А Джеральд ведь так и сделал. Один. Сумел как-то. Ты думаешь, он всегда был такой пронырливой сволочью? О, нет, Гарри. На воспитание в себе должных ума и хитрости у него ушло порядка шести-семи столетий.
Гарольд где-то читал, что могущественные волшебники живут, в лучшем случае, лет триста. Причем, большую часть всего этого срока далеко не в состоянии первой юной свежести. Кто-то даже дотягивал до трехсот тридцати — красивая дата — но кроме щелкающей вставной челюстью развалины там уже мало что оставалось.
А тут у них, похоже, наметился новый рекордсмен, неучтенный статистикой.
Альбус Дамблдор навис над столом, опираясь на руки, и дохнуло от него какой-то странной силой. Не той, которую улавливали они с Роном и Драко, когда периодически напарывались на директора в гневе.
Что-то безумное старое. Усталое. Бьющееся в бессильной и отчаянной злости.
Может, до сих пор они путали? Может, именно это — отголоски силы мага Времени? А не спецэффекты с темной аурой, искусственным трепетом и прочими красивыми детскими игрушками.
— У Джеральда был сын. С перспективой стать магом Атаки, лидером своей Триады. Мальчик сильный и амбициозный, желавший показать, наконец, всему миру, кто тут хозяин. У мальчика — уже молодого мужчины к тому времени — был хороший друг и любимая женщина. Потом мальчика понесло захватывать власть. Пока набирал сторонников, делал себе имя и захватывал земли, любимой женщины вместе с хорошим другом у него не стало. В одночасье и разом, как ты понимаешь. Они, видишь ли, пару раз глянули на то, чем он со сторонниками вместе занимался на покоренных территориях, и решили, что надо с таким чудовищем что-то делать.
— Это вы сейчас намекаете на то, что, гхм, все проблемы в этом мире — от женщин и хороших друзей? — с явным скепсисом в голосе осведомился Поттер, снова отворачиваясь к фениксовой жердочке.
— Это я до тебя довожу мысль, что какие бы неприятности не вызывали женщины и лучшие друзья, они вполовину не так страшны, как неприятности, порождаемые родительской любовью. Или ее отсутствием. Так вот, двое заговорщиков с новым Темным Лордом разобрались быстро. Две трети против одной — это серьезно даже в случае мага Атаки. Особенно, если помогают всполошившиеся Знающие.
— А мистер Сорвин?
— А Джеральд ничего не знал. Он занимался со своим учеником, и ты его, кстати, знаешь. Сталкивался, во всяком случае, с его работой. Николас Фламель тогда как раз решил представить общественности первую версию своего Философского камня. Джеральду пришлось его спасать от разъяренных магглов — церковь, инквизиция, сам догадываешься, Гарри, приятного мало. А дома Джеральда уже ждал подарок. Как и всякий родитель, крепко любящий свое дитя, он до последнего был уверен, что все шепотки про безжалостную резню и оргии при луне — это только шепотки. Чтобы его, просвещенного Знающего, сын творил непотребства… — директор понизил голос. — Так вот, не поверил он и после — когда предоставили тела, опустошенные деревни, остаточные магические следы от ритуалов и отрубленную голову. Тут бы подвернулся Философский камень, но, оживлять он не может. Вечная жизнь? Пожалуйста, пока не переработается все до остатка. Но возвращение с того света — увы, — Дамблдор, как подкошенный, будто опустошенный весь, рухнул обратно на трон.
Про отрубленную голову и отцов директор помянул зря — проклятые память и ассоциации у Гарольда сработали в свою сторону, напомнили о собственных проблемах. О вчерашнем и Джеймсе Поттере.
Чай тут же запросился вон из желудка, вверх по горлу и — на свободу.
— Мы знаем множество примеров родительской любви, Гарри. Слепая, как у твоего отца, — следом за чаем обратно запросился и сам желудок. — Весьма… распыленная, как у твоей матери. Безоговорочная или в чем-то выборочная, как в семьях мистера Уизли и мистера Малфоя. Она бывает разной. И безумной, ушедшей за грань помешательства.
— Что он сделал? — коротко спросил Поттер.
Коротко, потому что тошнота не отступала, и слишком длинные предложения строить было чревато.
А еще потому, что Гарри не видел смысла разжевывать все причинно-следственные связи и обстоятельства. И так все ясно: виноват был Фицджеральд Сорвин, и хотел он, естественно, как лучше для своего сына.
Так Джеймс Поттер обычно поступал — вот Джереми сейчас с этого лучше, а на других плевать ему с высокой колокольни. И на то, что потом будет — тоже плевать.
Хотела как лучше — да, но получилось-то как обычно.
— Джеральд использовал то, что сделали до него — магические потоки. Те, что связывают всех магов Триады и обеспечивают линейное наследование силы. Поскольку его сын не ушел на ту сторону — сильная душа человека, погибшего насильственной смертью, обычно противится упокоению — у Джеральда образовалась прекрасная возможность сделать что-нибудь, что непременно усугубит ситуацию.
— И он, конечно, сделал.
— Прикрепил душу бедного неупокоенного мальчика к магическому потоку. И обеспечил ему этим постоянное перерождение.
Сосуды Душ.
В ушах аж зазвенело. Гарри зажмурился и помотал головой для верности. Звон не проходил.
Это Фоукс, оказывается, стучался снаружи в окно. Пришлось впустить.
Думать о Фоуксе — принесло же дурацкую птицу, сейчас опять обрыдает с ног до головы и будет выпрашивать прощения за недобитого василиска… кстати, а как там Ангуис? — было гораздо проще.
Проще, чем, например, представить, что есть на свете люди, которым хватает наглости и ума вытворить такое, что даже волшебникам кажется невозможным.
И что они все — поколения и поколения — копирка, снятая с чьей-то души.
— В минуты величайшего горя и потрясения людям свойственно хвататься за соломинку. И не важно, что именно эта соломинка окажется той последней каплей, которая переломит спину груженому слону. Великое счастье, когда такую «соломинку» не удается воплотить: страдания со временем проходят, память сглаживается, люди идут дальше. Но у Джеральда под рукой были двое оставшихся магов Триады, неупокоенный дух сына и его же голова. И обширные архивы Знающих, над которыми он работал очень давно — как раз из-за своего интереса к вопросу искривления магических потоков. Все факторы сошлись в одном месте, и уже несколько сотен лет он пытается сделать для сына то, свидетелем чему у Тома Риддла ты стал недавно.
