Когда миновали ехавших на низкорослых разномастных конях по трое в ряд молодых воинов-скифов, вооружённых традиционным скифским оружием: копьями, акинаками, луками и стрелами в простых кожаных горитах и небольшими, круглыми, обтянутыми толстой воловьей кожей деревянными щитами, сидевший с левого края кибитки Рафаил, увидел устало бредущих за обозом пленников. Худые, обросшие давно не мытыми волосами, они едва перебирали чёрными от налипшей грязи, израненными на долгом пути босыми ногами, шагая гуськом друг за другом со связанными впереди запястьями, привязанные двумя длинными волосяными арканами к задку повозки. На одну из верёвок были нанизаны, как вывешенная вялиться на солнце рыба, десятка полтора взрослых мужчин, юношей и подростков, на другую - десяток молодых женщин и девушек в длинных, грязных, разодранных сорочках, сквозь которые проглядывали тёмные от солнца, пыли и грязи тела. Парни были одеты в грязные рваные рубахи и штаны из грубого полотна; на иных остались одни рубахи, на других - только штаны. Почти у всех плечи и спины были щедро разукрашены кровавыми росчерками узловатых скифских плетей.
В отличие от Эпиона, скользнувшего по понурым, замученным пленникам равнодушным взглядом, Рафаил разглядывал несчастных, которым предстоит вскоре до конца своих дней стать рабочей скотиной эллинов или иных цивилизованных народов (и редко кому посчастливится иметь такого доброго хозяина, как Эпион!), с любопытством и даже некоторым сочувствием, - особенно шагавших в левой связке женщин. Последними в правой, ближней к нему веренице едва волочили сбитые в кровь ноги два тощих подростка. Младший, которому на вид казалось не больше десяти годков, под вечер совсем выбился из сил и повис связанными руками на плече у шедшего чуть впереди подростка лет пятнадцати. Судя по схожим чертам их измученных лиц, это были братья. Между вереницами пленников и полонянок гарцевал на нервном рыже-пегом мерине безусый юнец в богато отделанных доспехах и оружии. Подначиваемый вальяжно ехавшими сзади старшими воинами, он злобно подгонял полудохлых двуногих скотов, то и дело пуская в ход направо и налево свою длинную узловатую плеть.
Посидеева кибитка подкатила к реке Бик во главе обоза и, погрузившись по днище в прозрачную медленную воду, вслед за десятником Линхом, вознаграждённым при расставании Саконом за его важные новости серебряной греческой драхмой, первой выехала на боспорский берег. Здесь Линх придержал коня, пропуская опять кибитку вперёд, и, увидев, что солнце уже наполовину спряталось за зазубренную спину гигантской зелёно-бурой ящерицы, окаменевшей по воле богов на берегу Великого Полуденного моря между Феодосией и Херсонесом, приказал вознице наддать ходу, чтобы поспеть до темноты к постоялому двору, до которого отсюда было ещё около двух фарсангов.
На другое утро Эпион проснулся от громкого петушиного крика в тесной комнатушке придорожного постоялого двора, едва освещённой первыми солнечными лучами сквозь крохотное прямоугольное оконце, расположенное под самым потолком справа от входной двери. Он лежал возле правой от входа стены на деревянном топчане, застеленном медвежьей шкурой, которую вчера вечером Рафаил перетащил сюда из кибитки, вместе с завёрнутой в чепраки драгоценной упряжью царских коней и хозяйским сундуком. Рафаил негромко похрапывал на расстеленной в двух шагах от ложа хозяина у противоположной стены потёртой овчине, уткнувшись макушкой в деревянный бок стоящего в углу дорожного сундука. Посидеевы скифы, привычно заночевали на дворе возле хозяйской кибитки и коней, на разложенных под навесом около комнаты Эпиона чепраках.
Услышав, как громко скрипнул под надумавшим вставать хозяином расшатанный топчан, Рафаил перестал высвистывать носом, раскрыл глаза и первым делом заглянул под свисавшую с ложа медвежью шкуру: на месте ли драгоценная царская упряжь? Затем сел на своей овчине, опершись спиной о грязно-жёлтую глиняную стену, и сладко зевнул во весь огромный рот. Эпион молча сунул ему по очереди босые ступни, на которые ещё не до конца проснувшийся раб, почти наощупь, заученно-быстро надел и застегнул серебряными пряжками кожаные сандалии, после чего поднялся и помог хозяину облачиться в дорожный хитон.
Подойдя к двери, Эпион отодвинул тонкий железный засов и вышел на широкий квадратный двор придорожной гостиницы. Всю его южную сторону занимал вместе с хозяйственными постройками двухэтажный дом хозяина Дамона, а три другие стороны составляли длинные одноэтажные строения, разделённые на десятки крохотных гостевых комнат. Посередине северной стороны зиял широкий проём открывавшихся с первыми солнечными лучами въездных ворот, за которыми неподалёку пролегала большая дорога. Вдоль всех четырёх стен внутри двора тянулся широкий навес на выкрашенных коричневой краской деревянных столбах, с наклонённой вовнутрь черепичной крышей, являвшейся продолжением крыши примыкавших строений. Каждую вторую пару столбов соединяли на уровне пояса прочные перекладины, служившие коновязью для лошадей заезжих путешественников.
Выйдя вслед за хозяином и продолжая раз за разом судорожно зевать, Рафаил вынес свёрнутую медвежью шкуру и уложил её обратно в стоящую напротив двери кибитку, затем перенёс туда же из-под кровати царскую упряжь и сундук хозяина.
Два местных петуха - красно-жёлтый и серо-чёрный - продолжали поочерёдно голосить в разных концах двора, привычно соревнуясь, кто звонче поприветствует поднимавшееся из настеленных на горизонте пухлых кремово-розовых подушек дневное светило.
Слева от посидеевой кибитки стояли в ряд пять повозок вчерашнего купца, дотащившихся сюда уже затемно. Возле дальней из них, на усыпанной битой керамикой, истоптанной копытами, загаженной навозом и всяким сором земле, сбившись в кучки по разные стороны кибитки, беспокойно спали на привязи пленники и полонянки, которым уже не сегодня-завтра предстояло предстать перед покупателями на феодосийском рынке.
Посидеевы и саконовы охранники, которые все друг друга знали, а некоторые были в близком или дальнем родстве, несмотря на то, что полночи не спали, сперва делясь за общим ужином новостями, а потом поневоле прислушиваясь к доносившимся из саконовой кибитки женским вскрикам и стонам, с рассветом были уже все на ногах, чистили и кормили лошадей. Сакон же с сыном всё ещё спали в передней кибитке в объятиях мягкотелых полонянок.
Пока Рафаил переносил из комнаты в кибитку вещи, Эпион разыскал в дальнем углу хозяйского хлева отхожее место. Когда минут через пять-шесть он вышел оттуда облегчённый, верный Рафаил успел умыться и ждал господина у входа в поварню с другой стороны хозяйского дома, возле стоящего там на низенькой четырёхколёсной тележке большого медного чана с водой. Полив хозяину из деревянной кружки на руки и шею, Рафаил подал ему мятое льняное полотенце и поспешил в отхожее место.
Направившийся было после умывания к своей кибитке, Эпион был перехвачен хозяином постоялого двора Дамоном. Это был маленький, кругленький, подвижный человечек лет пятидесяти, одетый в полотняную рабочую тунику коричневого цвета. Сияя широкой мелкозубой улыбкой на круглом румяном лице, обросшем короткой, рыжей, курчавой бородой, он мячиком подкатился к важному гостю с пожеланием доброго дня и просьбой оказать величайшую честь его дому, позавтракав в кругу его семьи. Эпион стал отказываться, уверяя, что по утрам не ест и должен поскорее трогаться в путь, но Дамон был так настойчив в своём желании услужить домашнему врачу горячо обожаемого басилевса, что Эпион, уже подойдя с ним к своей кибитке, в конце концов, уступил.
Обиходив лошадей, воины Линха уселись завтракать. Эпион попросил десятника быть готовым к отъезду через полчаса.
Царский лекарь уже собирался последовать за обрадованным хозяином в его гостеприимный дом, когда его внимание привлекли доносившиеся от дальней кибитки тонкие сдавленные стоны кого-то из пленников. Бросив взгляд в ту сторону, он увидел лежавших чуть в стороне от остальных, насколько позволяла опутавшая их запястья верёвка, двух братьев-подростков. Старший держал голову младшего у себя на груди, зажимая ладонью его рот, из которого рвались наружу болезненные стоны, и что-то нашептывал ему в самое ухо, должно быть, уговаривая потерпеть и не тревожить своими криками сон других пленников. Хоть утро было отнюдь не прохладным, младшего мальчишку бил озноб. Узкое, серое лицо его было искажено страданьем, а связанные руки прижаты к животу, должно быть, раздираемому невыносимой болью.
