– Ключи, – сказала она.
– Да, ключи от дома и работы, от машины – связка тюремщика! – Натан старался шуткой разрядить обстановку.
– А у меня нет больше ключей. – Старушка смотрела на него из-под длинной седой чёлки, завесы, за которой можно было спрятаться от мира. Натан молчал, не зная, что сказать. Старушка была права. Нет ключей – значит, нет дома, нет машины, нет ничего своего, и свободы нет тоже. Как у Марта.
Доротея, как обычно, сидела в своей комнате перед телевизором; звук и отопление были включены, пожалуй, чуть сильнее, чем нужно для уютного времяпровождения. Она обожала кулинарные передачи – любые рецепты, в любом формате, в любое время дня и ночи. И это при том, что у себя на кухне она не готовила ничего сложнее жареного мяса по воскресеньям, а в будние дни и вовсе ограничивалась бутербродами с ветчиной, благодаря которым несчастный храпун Уолли не умер от голода. Шеф-повар громовым голосом давал чёткие указания, как нафаршировать и зажарить бедро ягнёнка. Поппи наклонилась и поцеловала бабушку в макушку.
– А, это ты, Поппи Дэй!
– Привет, бабуля. Как прошёл день?
– Они хотят меня отравить! Сегодня дали картофельную запеканку, и пахла она очень странно.
– И ты не смогла поесть?
– Что ты, съела две порции. Не заслужили они такого удовольствия – смотреть, как я голодаю. Не боюсь я их яда! – Последние слова она, повернув голову, прокричала в коридор.
– Правильно, бабуля. А что ещё произошло сегодня, кроме грозящей смерти от отравления?
– Раз уж ты об этом заговорила… день был ужасный. Эта миссис Хардвик опять пакостит.
– Это я слышала.
– В новостях, что ли?
– Конечно! Заголовок был как раз такой: «Эта миссис Хардвик опять пакостит!»
– Что ж, я не удивлена. Настоящая корова! Кстати, Поппи, я хочу тебя кое с кем познакомить.
В комнату вошёл Натан.
– Натан, это Поппи Дэй, моя внучка. Поппи Дэй, это Натан.
Натан пожал Поппи руку.
– Рад знакомству, Поппи Дэй.
– Я хочу кое-что завещать Натану. Поможешь составить завещание?
Поппи и Натан декламировали свои реплики, пока Доротея не успокаивалась.
– А ты сегодня что делала, Поппи Дэй?
– У меня плохие новости, бабуль.
– О Господи! Что-то случилось с Уолли? – Доротея прерывисто дышала, вцепившись в свою кофту, вне себя от волнения. Положив руку на колено бабушки, Поппи вспоминала Уолли, умершего десять лет назад, и думала, что теперь может с ним случиться? Разве что вызвал у червей расстройство пищеварения.
– Не волнуйся, бабуля, у него всё хорошо.
Пальцы старой женщины разжались.
– Я тебе говорила про миссис Хардвик? Она опять пакостит!
– Нет, не говорила. Как ты сказала – миссис Хардвик?
– Да! Кто-то мне сказал, что про неё даже в новостях показывали.
– Не может быть! Мне кажется, тебя водят за нос!
– Нет, правда, показывали в новостях.
– Кто тебе это сказал?
– Миссис Хардвик сказала. Она говорит, что наша Джоан опять в беде.
Поппи погладила ладонь бабушки. Вот так и проходили вечера – в блужданиях по кругу, в попытках найти начало и конец вертящейся нити. Нельзя ни плакать, ни кричать. Каким бы ужасным это ни казалось, Доротея – её любимая бабушка, которой без внучки никак нельзя.
Для Поппи час тянулся бесконечно медленно, усталость пробралась в мышцы, дёргала за веки.
– Ладно, бабуля, пойду-ка я. Тебе что-нибудь нужно?
– А как же! Присматривай за этим мистером Как-его-там – он хочет меня отравить! Я скормила кусочек запеканки кошке, так она вытянулась и померла! Честное слово, Поппи Дэй!
– Хорошо, бабуля, я с ним разберусь. Обещаю. Я тебя люблю.
– И я тебя. Надеюсь, утром ещё буду жива, если только ночью меня не отравят.
– Думаю, всё будет хорошо, бабуль, просто ничего не ешь.
Поппи медленно побрела домой. Но как бы она ни устала и как бы ни манила мягкая кровать, возвращаться туда не хотелось. Повернув ключ в замке, она вошла в тёмную, тихую квартиру.
Теперь Поппи терпеть не могла ложиться спать. Они с Мартином, как большинство семейных пар, имели свои привычки. Болтая обо всякой чепухе, по очереди чистили зубы; с пижамами через плечо шли по узкому коридору; ставили у кровати стаканы воды, к которым не притрагивались до утра. Потом Поппи зарывалась в подушку, и, свернувшись калачиком, чтобы поскорее согреться, ждала мужа, в чьи обязанности входило гасить свет, закрывать дверь и выключать телевизор.
Как-то раз Мартин нацепил розовую ночную рубашку жены с нарисованным щенком на груди и в грациозном балетном движении вплыл в спальню. Глядя, как её лохматый супруг вздымает руки к потолку, Поппи не смогла удержаться от смеха. Оба хохотали, как дети…
Без привычной болтовни с Мартином приходилось ложиться спать в тишине. Поппи рано закрывала дверь и не меньше двух раз проверяла, точно ли закрыла. Спальня всегда сияла чистотой, и Поппи скучала по тем временам, когда на полу семь дней в неделю собиралось целое гнездо из грязного белья, джинсов, футболок и носков – на самом деле в доме была гармония, только когда в нём кипела жизнь.
Прежде чем заснуть, Поппи около получаса предавалась мыслям, что сейчас делает её любимый мужчина, где он спит, о чём думает. Прижав к груди подушку, представляла себя в его объятиях, защищавших от всех ужасов мира. Когда он был рядом, Поппи рассказывала ему, как прошёл день, как у неё дела, расспрашивала, как дела у него. Поддержка Мартина была так же приятна, как и разговоры с ним. «Спокойной ночи, солнышко, хороших снов», – шептала Поппи, как если бы он дремал у неё под боком. Это успокаивало. Порой Поппи обманывала себя, что вот он, рядом, и под его крылом она в безопасности. Но, просыпаясь среди ночи, тянулась к нему, чтобы коснуться пустоты и до утра мучиться печальными, несбыточными мечтами.
Она часто перечитывала письмо Мартина – незатейливые три листка, написанные в спешке, при свете фонаря. Оно стало талисманом, столь дорогим, что Поппи прижимала его к себе; водя пальцем по бледно-голубой почтовой бумаге, она выучила наизусть каждый изгиб каждой буквы.
Ей больше не нужно было открывать конверт и ощущать в руках невесомость бумаги; лишь закрыв глаза, Поппи видела каждый росчерк ручки, каждое пятнышко.
«Ну, Поппи, и удивишься ты, получив письмо от своего старика! Просто я скучаю по тебе, малышка, так сильно, что ты и представить не можешь.
Время здесь идёт то очень быстро, то очень медленно – зависит от того, насколько я занят. Когда дел по горло, всё хорошо, но когда я умираю от скуки и тоски по тебе, то это просто ужас какой-то.
Я хочу домой, Поппи. Хочу вернуться в нашу квартиру, хочу лечь с тобой в постель, прижаться крепко-крепко, ощутить твои объятия. Спать одному так плохо, и по ночам я ищу тебя.
Я хочу от тебя ребёнка, Поппи, нашу маленькую семью. Хочу видеть тебя с ним на руках.
Я знаю, мы с тобой одно целое, и только это прибавляет мне сил и не даёт двинуться рассудком.
Я думаю о тебе каждую минуту.
Я люблю тебя, Поппи, всегда любил и всегда буду любить. Я часто вспоминаю нашу свадьбу.
Когда я так скучаю по дому, что сил нет, я представляю себе, Поппи, как ты держишь меня за руку, и становится легче. Я слышу твой голос, он звучит так же ясно, как если бы мы с тобой сидели рядом на диванчике.
Мне пора, малышка. Никогда не забывай, как я тебя люблю и как по тебе скучаю.
Целую десять тысяч раз!
Поппи было трудно придумывать что-то новое, и в письмах она всё чаще и чаще повторялась, как бы ни старалась поинтереснее рассказать о своей скучной жизни.
Все письма она подвергала беспощадной цензуре – нельзя было писать ни о чём, что усилило бы тоску Мартина по дому, ни о чём, что могло вызвать беспокойство или зависть. Не то чтобы Мартин был завистлив – с её стороны это было актом гуманизма, а не самосохранения.
