Ладно бы только подписи и бумаги! Но что пришлось услышать и узнать бедному иерею перед самой Пасхой! Этого он пока никак душой и сердцем не мог вместить.
Волною морскою Скрывшаго древле, гонителя мучителя, под землею скрыша спасенных отроцы; но мы, яко отроковицы, Господеви поим, славно бо прославися.
Отец Максим вздрогнул и словно проснулся. Это слаженно, стройно пел на клиросе хор, а он в белого цвета облачении стоял перед плащаницей посреди храма, уже полного народа. До начала ночного пасхального богослужения оставалось еще чуть более получаса, и, как полагается, должен был читаться последний канон Великой Субботы. Точнее, он, о. Максим Окоёмов, должен был этот священный текст в этот час возглашать.
Хор допел первый иромос и возникла пауза. Честной иерей словно бы забыл, что надо читать. Тогда хор озвучил припев "Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!" - что тоже вполне возможный вариант, когда не чтец, а хор эти слова припевает. Так, пожалуй, даже и краше будет. Но следом опять возникла невольная пауза, потому что отец Максим по-прежнему молчал. Вместо текста канона, ледащего перед ним на аналое, вместо плащаницы с изображением снятого с Креста тела Христова, он почему-то видел, как в искажающей образ реальности призме, вытянутое лицо директора Голышева, который вновь и вновь, словно попугай, повторял одну и ту же фразу:
"Вы ознакомились с нашим основным меморанудом?"
- "Меморандумом?"
- "Да, вот он, вы же держите его в руках!"
- "Да, я прочитал..."
- "Вам там всё понято? Всё поняли?"
- "Понятно? Нет, наверное, не всё..."
- Отец Максим!
- Да?!
- Ну, что вы молчите? Канон!
Это выглянул из алтаря в недоумении диакон, и о. Максим вспомнил, где он находится.
"Господи Боже мой, исходное пение, и надгробную Тебе песнь воспою, погребением Твоим жизни моея входы отверзшем..." - начал он, наконец, читать потерянным и осипшим голосом, чем вызвал ещё один недоумевающий взгляд из алатаря, ведь до сего дня Окоёмов отличался весьма и весьма неплохими голосовыми данными, не считая того, что никогда не делал ошибок в произношении и ударении.
"Горе Тя на Престоле и доле во гробе, премирная и подземная, помышляющая Спасе мой, зыбляхуся умерщвлением Твоим..." - постарался он возвысить голос, но пока получилось не очень, потому что искажённое лицо Голышева не желало покинуть поле иерейского зрения.
- "Ну, понятно, что для вас это всё большая неожиданность, не так ли?"
- "Разве это всё правда? Это похоже на какую-то фантастику!"
- "К сожалению, это правда, хотя большинство проживающих на планете Земля об этом ничего не знают и не должны знать!"
- "А почему, собственно?"
- "Ну, потому что, элементарно, начнётся паника, а потом найдётся множество желающих шастать из реальности в реальность, что для Земли очень быстро может привести к катастрофическим и непоправимым последствиям!" - -
- "То есть, ваша цель - не пущать? И вообще препятствовать информированности на этот счёт?"
- "Это только одна из необходимых задач, но далеко не единственная..."
"...от Тебе бо не скрыся состав мой, иже во Адаме, и погребен, истлевша мя обновляеши, Человеколюбче", - дочитал о. Максим и, пока хор пел ирмос следующей песни канона, постарался собраться с мыслями и настроится на понимание, того что он читает. Уже давно он знал, что внимание к смыслу возглашаемого для чтеца и вообще священнослужителя имеет большое значение, потому как от этого зависело восприятие богослужения всеми оставшимися в храме и молящимися. Плохое, невнимательное, без понимания чтение сказывается на общей атмосфере и мешает сформировать именно что молитвенное настроение.
Однако, увы, Голышев опять был тут как тут:
- "Отец, Максим! Поймите, мы же с вами не шутим! - как-то совсем не радостно улыбнулся он. - Это всё очень и очень серьёзно! Это всё по-настоящему! Это настоящая война! - и после небольшой пазы - добавил: - За реальность! За нашу и вашу реальность! За её сохранение!"
- "Невидимая? - спросил иерей. - Война, значит?"
- "Когда невидимая, а когда и вполне даже видимая!" - был ответ.
"Хорошо-хорошо, пусть так, пусть их много этих самых реальностей, тогда как земная главнейшая и сотворена Богом... - думал Окоёмов уже в храме, стоя перед плащаницей, - но эти самые другие реальности... они - что? - попущены Богом, а не сотворены Им? Что же или кто же вызвал их к жизни?!"
"Тебе, на водах повесившаго всю землю неодержимо, тварь видевши на лобнем висима, ужасом многим содрогашеся..."
Надо было продолжать чтения, но мысли роились, словно осиный рой, потревоженный перед самой осенней спячкой. А ведь он, о. Максим, так и спросил у Голышева о том, кто или что вызвало появление этих новых бесчисленных реальностей.
Директор VES ответил не очень определённо:
- "Точно мы не знаем. Наши основные теоретики считают, что творческая энергия самого человека или человечества послужила тому. В двадцатом и двадцать первом веке человек настолько погрузился в придуманные и виртуальные реальности, что это и вызвало "Сдвиг", благодаря чему множество сюжетов и персонажей материализовались в параллельно существующих мирах. Имеет ли к этому отношение Бог-Творец, мы не знаем. Точнее, теоретические основы доктрины VES такого рода гипотезу вообще не рассматривают..."
"Простерл еси длани, и соединил еси древле разстоящаяся" - возгласил о. Максим и голос его вновь дрогнул. "Нет, - подумал он, - Господь не может оставить своё творение, Он обо всём и о всех промышляет, всё объемлет!"
"...Одеянием же Спасе, еже в плащанице и во гробе, окованныя разрешил еси, несть свят, разве Тебе Господи, взывающия!" - закончил он тропарь и вновь постарался придать уверенность своему голосу.
"Так-то оно так! - продолжал свербить совопросник в его голове. - Но уж больно странно это всё! Зачем Богу нужно было это всё попускать-допускать? Не иначе как это всё диавольские шуточки, а?"
- "То есть, вы считаете, что Бога вообще нет?" - спросил тогда ещё в кабинете Голышева Окоёмов.
- "Мы никак в этом смысле не считаем! - усмехнулся Голышев. - Мы Бога в своих параграфах и методах не принимает в расчёт. То есть, не занимаемся мистикой. Вся деятельность VES вполне рациональна. Да, порой себя проявляют некоторые отщепенцы, которые пытаются использовать какую-нибудь, там, магию, но из этого всё равно ничего хорошего не получается".
"Кстати, уже хорошо, - вспомнил о. Максим, - хорошо, что без магии..."
"...Ты сильных пресекл еси державу Блаже, приобщаяся сущим во аде, яко Всесилен", - допел хор очередной ирмос, и пришлось продолжить чтение тропарей. Постепенно, как почувствовал о. Максим, голос его окреп и разум начал проясняться. "Господи, помоги мне! - вскричал он про себя. - Помоги, не лишиться разума, помоги всё это понять! Не оставь!"
И в самом деле! Как он мог забыть о молитве! Как он, честной иерей, столько времени, пока сидел в офисе и читал это странный меморандум, потом - параграфы и документы, где нужно было ставить свою подпись и, обязательно, расшифровку, пока литрами пил кофе у Голышева и выслушивал его сентенции, а потом, совершенно оглушённый, без сил и как будто даже без сознания ехал обратно в храм на метро, всё это ужасно длительное и какое-то мёртвое время прошло без молитвы, без обращения к Богу. Он словно бы забыл о Боге, хотя и говорил на тему о Нём, но, при этом, не обращался к Нему!
"...уснув паче естества сном естественным, и жизнь воздвигнув от сна и тления, яко Всесилен", - вдруг услышал о. Максим как будто со стороны собственный голос и следом почувствовал, как быстро навернулись и побежали по его же щекам слёзы. Его собственные слёзы.
