Вот и сейчас, ранним утром, Яков поднялся со своего ложа со смутным ощущением, как будто только что говорил с кем-то, кто ему на самом деле близок и кто в состоянии понять его. Это было щемящее, болезненное чувство, потому что, скорей всего, такого человека никогда не существовало. Великий посвящённый всегда гнал от себя эту мысль, ведь она несла с собой ощутимую сердечную боль. Не физическую (он знал, что сердце его в порядке), но боль иной природы, иного характера. Как это говорится: "сердце кровью обливается"? - порой, Якову казалось, что он вполне понимает это выражение в его некой почти физиологической буквальности, но, одновременно с этим, он считал, что так не должно с ним быть. С ним, как с Великим посвящённым, вкусившим за свою долгую жизнь многих знаний, истинно причастный многим и великим тайнам и, кажется, вполне способным прийти в состояние настоящей силы, и... тем не менее, не чуждый таких вот человеческих слабостей, такой щемящей тоски по самому себе, из-за своего великого же одиночества. То, что он не может с этим совладать, то, что эта слишком человеческая тоска, эта откровенная слабость, всё же посещали его, в свою очередь вызывали у Якова самый настоящий страх и негодование на самого себя. Ведь, получается, что, фактически, он пасует перед этой немотивированной болью, он страшится этого!
Подумать только, да, он не может с этим совладать! Он вполне мог, к примеру, совладать с навязчивыми сновидениями - что называется, скинуть или ретранслировать сны, но не мог полностью избавиться от определённого послевкусия, которые эти сны, пусть прямо и не мучащие его, всё-таки оставляли. Не мог вполне дистанцироваться от этого состояния, от этой тоски, отсечь её! Даже снадобье не помогало в этом, а увеличивать дозу Великий посвящённый опасался. Чаще всего эта навязчивая тоска посещала его или по ночам, если томила бессонница, или же, если удавалась заснуть, сразу после пробуждения, отравляя тем самым первые утренние часы. Требовалась доза снадобья, требовался круто заваренный травяной чай, в котором Тимур был отменным специалистом, требовались и некоторые физический упражнения с лёгким кортиком, который Яков чудом сохранил ещё со стародавних эллизорских времён. Обычно в этом ему помогал Тимур, который был, вероятно, не самым искусным фехтовальщиком в Эллизоре, но компенсировал сей недостаток большой физической силой и поразительным бесстрашием. В мгновения перед возможной схваткой тёмные глаза таллайца загорались каким-то особенным свирепым огнём, так что один этот взгляд уже мог обезоружить противника, если, конечно сам противник не обладал не меньшим ответным бесстрашием.
Правда, в то утро Великий посвящённый какое-то время вообще никого не хотел видеть, так что даже отменил обычную гимнастику с фехтованием. Тимур лишь оставил на столике поднос с чаем, хлебом и сыром, после чего удалился в ответ на молчаливый кивок Якова. Аппетит отсутствовал, но надо было заесть утреннею порцию снадобья. Последнее время Великий посвященный стал задумываться, а что же такое на самом деле старость. Раньше такого рода мысли как-то не посещали его, тем более - применительно к самому себе. Не зря говорят, что у каждого человека есть свой внутренний возраст, который очень многое и определять в самоощущении как таковом. Самому посвящённому долгое время казалось, что он внутренне застыл на возрасте около тридцати лет, который соответствовал эпохе великого становления Гранд-Эллизора - возможно, одного из самых решающих этапов в жизни Якова и самого клана в его новейшем (после Пробуждения) качестве. Это было нелёгкое время, но очень и очень плодотворное. Сколько тогда было надежд и предчувствий чего-то большого. Точнее, большего! Да, куда большего, чем осуществилось на самом деле! По крайней мере, во внешнем строительстве. Всё же он, Великий посвящённый, надеялся, что эпоха Великого разделения будет короче, что Торжество настанет несколько раньше, в его, Якова, ещё более молодые годы. Однако время судило иначе: эта эпоха приблизилось, но самого посвящённого, увы, явно настигла старость - точнее, уже более, чем зрелые годы.
До недавнего же времени он почти не ощущал этого, не задумывался над своими годами, молодился, можно сказать. Но, вот, то, что можно назвать приступами острого одиночества, обострившиеся последнее время, заставили изменить своё отношение к своему собственному возрасту. Неужели он и впрямь уже стар? И сделался он таким именно тогда, когда приблизилось время Великого торжества - та самая эпоха, которую он все эти годы ожидал с великим же терпением, - может ли быть так, что он уже не в силах будет осуществить всё то, к чему предназначен и чего алкала его душа с самой юности, с дней ещё в старом, так сказать, детском Эллизоре? И вот, ко всему, этим страхом, этим неожиданным и неприятным ощущением, было просто-напросто не с кем поделиться, а ещё худшим было то, что Великий посвящённый не знал, как с этой неприятностью в самом себе бороться.
Вкусив немного хлеба с сыром и запив его тёплым чаем, Великий посвящённый оделся в специальный походный стражнический плащ - довольно плотный, со множеством карманов и капюшоном, который неплохо скрывал очертания лица его владельца. Этим плащом Яков обычно пользовался, когда собирался прогуляться по Гранд-Эллизору инкогнито, не желая быть узнанным кем-либо из случайных встречных на улицах и площадях. Впрочем, уже давно столица была вполне безопасной для такого рода пеших прогулок, поскольку эпоха благоденствия и хорошо налаженная служба стражей не способствовала явным криминальным проявлениям. Хотя интуиция подсказывало Великому посвящённому, что так тоже не может длится вечно, коль скоро стабильность подходит к концу, то и надо пользоваться моментом, наслаждаясь видами и красотами стольного града, самой неповторимой атмосферой или, иначе говоря, настоящим неповторимым воздухом Эллизора, к формированию и наличию которого Яков считал себя причастным далеко не в последнюю очередь.
Прежде чем покинуть дворец Яков решил навестить хамта-беглеца, который содержался в одной из камер небольшой тайной внутренней тюрьмы, о существовании которой, кроме самого посвященного, знал лишь Геронтиум да таллаец Тимур, который и был (по совместительству) её единственным стражем-тюремщиком. Кроме несчастного хамта, в данный момент никто не сподобился быть тюремным гостем самого посвящённого. Несколько минут Яков наблюдал в глазок за своим новым пленником. Тот был недвижим, восседая на соломенном тюфяке, что был брошен сверху окованных железом нар. Ни подушки, ни одеяла сверх того не полагалась, но, кажется, заключенного это нисколько не беспокоило, ни один мускул не дрогнул на лице хамта, когда Великий посвящённый решил зайти в камеру.
- Ты помнишь великого Вогула? - без всяких предисловий спросил Яков. - Ты должен его помнить, ведь ты далеко не молод?
Хамт оторвал-таки взгляд от маленького зарешёченного окна под самым потолком и внимательно посмотрел на Великого жреца Эллизора.
- Я был мал, но помню его, - наконец сказал он к удовлетворению Якова, который опасался, что хамт так и не начнёт говорить. Но, как видно, тот понимал, кто перед ним и решил, что не стоит продолжать играть в молчанку.
- Если ты с малых лет на рудниках, то откуда у тебя опыт шаманского знания? - ещё более прямо спросил посвящённый. Наверное, в другой день он не стал бы вести столь откровенный разговор, хамты вообще любят строить беседу со многим словоблудием и многими оговорками, но здесь, в личной жреческой тюрьме, в этом не было никакой необходимости.
- Рудники это не помеха, - последовал ответ, - ты и так отравил огненной водой наш народ, одурманил нас и даже обров, отравил наш мозг и наше сердце, так что рудники и шахты это куда большая свобода, чем тот яд, благодаря которому ты взял для своего Эллизору нашу силу и нашу правду!
Яков на всякий случай сжал под туникой рукоять кинжала, но хамт не стремился проявить какой-либо агрессивности, хотя слова его были не хуже острого меча. Сделай же заключённый хоть малейшее движение, великой посвящённый с удовольствием бы убил его, но пока тот не давал явного повода.
