В общежитии Таиру сказали, что ему пришло из деревни письмо. Он взял конверт, лежавший на его постели. Это было письмо от матери.

"Дорогой сынок! С тех пор как ты уехал, мое сердце не знает покоя. Каждую ночь вижу тебя во сне. Мне снится, будто ты плаваешь по морю. Будь осторожен, сынок. Не дай бог, если с тобой случится что-нибудь! Пусть отсохнет мой язык, сынок, что я говорю? И зачем я дала согласие на твой отъезд? Каждый раз, когда я начинаю доить нашу Буренку, ты стоишь перед моими глазами...

Возьми ты, дружок,

Голосистый рожок,

И тихо сыграй,

Мой любимый сынок.

Свет моих очей! Хочется мне встать на дороге и спрашивать о тебе у каждого прохожего. Почему ты забыл свою мать? Буду рада, если пришлешь письмо хоть с ладошку. Ведь ты у меня один. Спрашиваешь, что нового в колхозе? Все живы и здоровы, сынок. Твои двоюродные братья благополучно вернулись с войны. Все спрашивали о тебе. Дала им твой адрес, чтобы они тоже написали. Привет тебе от всех родных и знакомых. Крепко целую тебя.

Тоскующая по тебе мать, Гюльсенем".

Щемящее чувство тоски и одиночества сжало сердце Таира. Он забыл обо всем: и о Баку, и о своих мечтах и планах на будущее, и даже о Лятифе. Перечитав еще раз письмо матери, он спрятал его под подушку. Затем начал медленно раздеваться.

2

Таир давно уже лежал на койке, но ему не спалось. Закинув руки за голову, он широко раскрытыми, неподвижными глазами смотрел в потолок. В комнате было тихо. Слышалось только бойкое чирикание воробьев в густых зарослях плюща за окном. Таиру казалось, что именно этот птичий гомон мешает ему заснуть.

Джамиль давно спал или притворялся, что спит.

После разговора на берегу, который так сильно ударил Таира по самолюбию, они не обмолвились больше ни словом.

- Ну и пусть! - прошептал Таир, вспомнив слова Джамиля о женихе Лятифы.

Он достал письмо матери, еще раз пробежал его глазами и, бесшумно поднявшись с постели, пристально посмотрел на Джамиля. Решив, что тот спит, он быстро оделся и достал из тумбочки свою переметную сумку, свернул и сунул туда белье и шерстяной шарф. Аккуратно сложил спецовку и повесил ее на спинку стула. Затем собрал с подоконника разбросанные в беспорядке книги втиснул их в другое отделение сумки. Пошарив глазами по углам, он увидел под кроватью свои сапоги с высокими голенищами. Хотел было завернуть их в газету, но, боясь, что шелест бумаги разбудит Джамиля, отложил ее и так и сунул в сумку сапоги, измазанные глиной, пыльные. Когда он поднялся, взгляд его снова упал на Джамиля. На лице Джамиля застыла едва уловимая насмешливая улыбка. Таир опешил. "Может, не спит?" - мелькнула мысль. Затаив дыхание, он стоял, застыв на месте. Та же насмешливая улыбка будто скользила по губам и щекам Джамиля. "Не спит", - решил Таир и раза два громко кашлянул. Нет, Джамиль не раскрывал глаз. Стало быть, показалось.

Мимо окна с шумом пронеслась стайка воробьев. Таир вздрогнул от неожиданности.

- А... ну вас! - пробормотал он, взглянув еще раз на Джамиля, взял подмышку саз, перекинул через плечо сумку и на цыпочках подошел к двери; тихо открыв ее, через плечо оглянулся и вышел.

Только за Таиром закрылась дверь, Джамиль сбросил с себя одеяло и моментально вскочил с постели; торопливо оделся и побежал прямо к мастеру Рамазану.

С лейкой в руках старик поливал цветы в своем маленьком садике, разбитом перед одноэтажным домом, огороженном невысокой дощатой изгородью. Посредине садика стояло одинокое фисташковое дерево. Перед ним, как расшитая цветными шелками женская шапочка, возвышалась небольшая цветочная клумба. По окружности изгороди было разделано несколько небольших грядок помидор, тархуна, лука и гороха. Чтобы смыть осевшую на листочках пыль, Рамазан высоко поднимал свою лейку, и струя воды мелким дождичком сыпалась в клумбу. Отставив пустую лейку, он вынул из кармана кривой садовый нож и, наклонившись, срезал несколько пышных бутонов. А когда выпрямился, увидел запыхавшегося Джамиля, который подбежал к изгороди.

- К добру ли, Джамиль? - спросил он с тревогой. - Что случилось?

Тяжело дыша, Джамиль ответил:

- Таир ушел, уста...

- Куда ушел?

- В деревню, наверно.

- Как же ты отпустил его?

- Он обиделся на меня. Я-то ничего такого особенно обидного и не сказал. Но он не терпит шуток.

Рамазан, захватив свою лейку, вышел из садика к Джамилю и пристально посмотрел на него:

- А, может быть, он обиделся на меня? - Потом опустил глаза и задумчиво покачал головой: - Не припомню, что бы такого обидного я сказал ему.

- Нет, уста, - перебил Джамиль. - Я знаю: это он на меня рассердился.

- На вокзал поехал?

- Думаю - да.

- Ну, ничего. Придумаем что-нибудь.

Оставив Джамиля, Рамазан поднялся по каменным ступенькам в застекленную галлерею, прошел в комнату и принялся звонить кому-то по телефону. Вернулся он уже в фуражке, но с тем же букетом цветов в руке, и обратился к Джамилю, стоявшему у садика:

- Ты иди, сынок, отдыхай. Будет лучше, если на вокзал я один поеду.

Джамиль, успокоенный тем, что удалось во-время предупредить мастера, зашагал в общежитие. А минут пять спустя на асфальтированной мостовой показалась новенькая голубая машина и плавно подкатила к домику Рамазана.

Из-за опущенного стекла высунулся чернявый шофер Кудрата Исмаил-заде.

- Куда собрались, уста? - спросил он и, заметив букет в руке старика, воскликнул: - Э, да у вас какая-то радость сегодня!

Рамазан только сейчас вспомнил о цветах. Нехотя улыбнувшись, он уселся рядом с шофером и ворчливо сказал:

- Гони на вокзал, там узнаешь, какая радость!

Шофер развернулся, и по накатанному пути машина помчалась к вокзалу. Ему довольно часто приходилось возить Кудрата Исмаил-заде к старому мастеру. Поэтому он хорошо знал и самого Рамазана, и его жену - старушку Нису, и его сыновей. Собственно он, как и сам Исмаил-заде, был в этой семье своим человеком. Глядя на взволнованное лицо старика, он строил разные догадки и решил, что мастер едет провожать кого-то, с кем ему тяжело расстаться. Через некоторое время ему пришла на ум другая догадка.

- Уж не возвращается ли кто из сыновей? - вдруг спросил он.

Словно невзначай задели эти слова незажившую рану старика. Колючий взгляд его посуровевших глаз впился в шофера. Но сразу поняв, что тот задал свой вопрос только из доброжелательства, Рамазан проглотил готовое сорваться резкое слово, и глаза его наполнились влагой.

- Где уж мне ждать такого счастья! - тихо произнес он и задумался.

Шофер принялся утешать его:

- Не тужите, уста. Я вот своего брата давно перестал считать в живых. А вчера получил от него письмо. Жив и здоров, оказывается. Был в партизанах. Убежал из лагеря и два года бил фашистов.

- Дай бог, чтобы и мои живы были...

- Раз не получили черной вести, дядюшка Рамазан, значит, вернутся, убежденно продолжал шофер. - Брат пишет, что большинство наших, которым удалось бежать из плена, подалось к партизанам... Разве мало таких, которых считали убитыми, а потом они возвращались живыми-здоровыми?

- Хорошо бы... - тихо шептал старик, словно говоря с самим собой. - Да и то сказать: если остались они в живых, должны бы уже вернуться.

- Вернутся, вернутся!..

Из-за угла неожиданно вывернулась грузовая машина; шофер резко затормозил и выругался.

- Вот так и на войне. Только забудь об осторожности - и сам погибнешь, и товарища загубишь. Эй, ты! Пьян, что ли?.. - крикнул он на раскрасневшегося, как медь, шофера грузовика с упавшим на лоб спутанным чубом. - В такую пору не пьют даже горькие пьяницы!

- Как знать, сынок, что тебя ждет впереди? - тихо проговорил старик. Есть такая поговорка: человек предполагает, а бог располагает... Хорошо, если бы твои слова сбылись.

Мысли шофера все еще были заняты грузовиком, с которым едва удалось избежать столкновения. Не расслышав как следует старика, он спросил: