Первая смерть, которую я увидела. Взрослые старались уберечь меня от безобразия этой жизни, поэтому с самого рождения я видела и получала только лучшее. Даже служанок выбирали посмазливее. У дваждырождённых такое поверье: мол, до двенадцати лет ребёнок поглощает красоту глазами, впитывает её, как губка воду. Неудивительно, что при такой беспечной жизни, я стала бояться безобидных ящериц.
Что было дальше я помню смутно.
Кажется, я хотела вытащить стекло из её живота, но Ранди оттаскивал меня от трупа, повторяя, что ей уже не больно. Но это было так трудно понять... Не больно? Её с ног до головы изрешетило. Откуда взялось это завидное безразличие?
Когда мама увидела Магду, её вырвало, и это напугало меня ещё сильнее. Я решила, что она заболела. Но как бы ни хотелось плакать, я не могла выдавить из себя слёз. Что-то сломалось внутри. И не только у меня - у всех. Сейчас это кажется удивительным, но в тот раз, выйдя на улицу, мы столкнулись с всеобщей немотой. Люди выбирались из полуразрушенных домов, выползали из подвалов и просто бродили, оглядывались. Это было какое-то коллективное отупение.
Стоило "грозе" утихнуть, мама направилась к выходу из дома. Там, где раньше стояли двойные двери, зиял проём. Натуральные врата в преисподнюю.
Той ночью был полностью разрушен промышленный квартал. Два вокзала из трёх уничтожены. От многих домов не осталось камня на камне. Небо и земля стали одинакового цвета: красными от огня и крови.
Мертвые были разбросаны по улице, как испорченные вещи. Некоторых изрезало осколками. Кто-то сгорел. Но были и те, у кого не оказалось никаких внешних повреждений - убитые взрывной волной.
Я шла за мамой, за нами следом брёл Ранди.
Ранди... Как хорошо, думала я. Как хорошо, что он не слышит всего этого. Все вокруг шепчут о войне и поднимают глаза к небу, а он не понимает.
Но, конечно, он понимал. Наверное, даже лучше всех нас.
Помню, мы дошли до продуктового склада. В руинах тлеющего здания копошились люди. Они раздевались до трусов и ссыпали в рубашки, брюки и юбки крупу, муку, чай, соль и сахар. В обыденной ситуации это бы вызвало смех: полуголые, они напоминали дерущихся за еду суетливых голубей. Отбирали, рвали, ругались, бежали, чтобы унести трофеи. Мужчины, женщины, дети и старики.
Это было что-то... что-то совершенно противоположное той жизни, которую мы вели до сих пор. Мне раньше бы такое даже не приснилось.
Помню, что с тех пор мы спали только вместе, втроём, в обнимку. Спали тревожно, чутко. Умирали от холода и больше не делились своими снами.
Помню огонь, самое яркое впечатление. Говорят, на огонь можно смотреть вечно. А если это горит дом? Человек? Снег шёл вперемешку с пеплом. Весь город был в саже. Смекалистые мальчишки потом сгребали эту сажу растирали её вместе с каким-то вонючим жиром и делали гуталин, которым чистили сапоги вражеским солдатам.
Помню, во время бомбёжек мы прятались в винном погребе. Но наш дом не пострадал от воздушных атак. Только пристройки: библиотека, веранда... оранжерея, конечно. Но не главное здание. Тогда, мы сочли это невероятной удачей и поводом для радости. Напрасно.
Серебряные крылья уступили место чёрным, рёв моторов сменился птичьим гвалтом. Я столько ворон никогда в жизни не видела. Взрослые говорили, что если бы не зима, работу самолётов доделала бы чума.
Смертельные болезни - ещё кое-что, чего я никогда в жизни не видела, но на что впоследствии насмотрелась с лихвой. Все мои болезни лечились мамиными поцелуями, а против этих не было лекарства.
Помню... обрывочно, но крепко... Ненавистные военные воспоминания вытеснили беззаботные мирные. Наверное, зло всё-таки сильнее. В обратном случае Ирд-Ам бы никогда не выиграл в этой войне.
4 глава
Мы не видели отступающих войск. Ни одного нашего солдата. Их всех могли убить на подступе к городу, конечно. Или же наше правительство решило сдать Рачу без боя, сочтя потерю невеликой: большая часть населения была к тому времени уже эвакуирована. Остались лишь бедняки, старики, сумасшедшие и просто дураки, верящие в непобедимость нашей армии и незыблемое величие страны.
Той ночью было противоестественно тихо. Мы жались тесно друг к другу. Не раздеваясь, накрылись одеялом. Я лежала между мамой и Ранди, защищенная со всех сторон. Больше мы не ссорились, все наши недовольства друг другом остались в прошлом. Нам теперь было на кого направить нашу злость.
Проваливаясь в болезненный пьяный сон, мама перебирала волосы Ранди, гладила по голове меня.
- Дети... прекрасные дети. Вы главное любите друг друга, и тогда никто не посмеет вас тронуть, - шептала она. - Я люблю вас. Так люблю, что вы просто не можете умереть. Если любовь не защищает, не спасает... то для чего она вообще нужна?
Не знаю насчёт спасения, но точно знаю, что любовь сводит с ума. Так случилось с Гвен Дуайт. А потом и с Ранди.
Мама заснула, её тёплое беспокойное дыхание щекотало мой затылок.
- Ранди... - Ранди что-то знал. Его приоткрытые глаза как будто заглядывали в будущее. И я хотела поспорить с этим взглядом. - Когда я завтра проснусь, я расскажу тебе, что видела странный сон. Что Свен ушёл на войну. Что отец уехал от нас, а мы остались дома. Что я видела сгоревших и замёрзших людей. И живых людей, похожих на мёртвых. - Подушка под моим левым виском намокла. - А ты мне скажешь... скажешь, что это просто сон. Договорились?
Я протянула ему ладонь, которую он просто сжал, прошептав:
- Когда-нибудь я обязательно тебе это скажу. Я буду повторять это снова и снова. Столько, сколько захочешь.
Но это случится, конечно, не завтра. Не через год и даже не через два.
Ранди по-прежнему смотрел в темноту, напоминая не взрослого, но первого в семье. Нашего нового главу. Бремя ответственности за самых дорогих женщин хмурило его брови и сжимало губы в скорбную линию. Похоже, он не спал той ночью, разрешая заснуть нам. Его упрямо открытые глаза разрешали.
Когда я проснулась, его не было рядом.
Рассветное забытьё вспорола автоматная очередь, сгоняя с меня сон, а маму с постели. Мне тут же стало холодно - так у меня начал проявляться страх. Бывало потом, жара - градусов сто, а я мёрзну. Чувства, которые могли закончиться летально, я пропускала не через одно только сердце, а через всё тело целиком.
Хотя поначалу этот внезапно возникающий и обрывающийся стрёкот обнадёжил меня.
- Мама, нас спасают?
- Нет... нет...
Растрепанная и страшно побледневшая, она стояла у окна, украдкой выглядывая на улицу. То, что отразилось на её лице, не было похоже на облегчение. Она увидела отнюдь не спасение.
В то будничное пасмурное утро в Рачу вошли солдаты Ирд-Ама, превратив его в самое худшее утро в моей жизни, а мою жизнь - в кошмар.
Воздушные атаки, артобстрелы - кажется, мы выдержали бы любое проявление жестокости со стороны орудия, сотворённого человеком. Но только не самого человека.
Пока этот Человек был далеко, война воспринималась нами как природный катаклизм. В произвольной траектории бомб и снарядов была какая-то непреднамеренность, бездумность. В конце концов, против них можно было найти средство.
Но против человеческой извращённой жестокости, неоправданной ярости и жестокого цинизма мы защиты придумать не смогли. В тот день мы признали безысходность нашего положения. Это был конец. Победитель ступил на завоёванную территорию, чтобы добить неугодное и присвоить ценное из того, что уцелело.
Когда я подобралась к окну, то увидела, людей в чёрной форме с автоматами. Они выгнали на мороз семью судьи Уиллера - образованнейшего и честнейшего человека в Раче. Их поставили в линию: мужа, жену их тринадцатилетнего сына и двух дочерей - десяти и восьми лет. Они вели себя очень достойно, не выдавая страх. Только дети жались друг к другу, от холода.
