Примерно за полгода до смерти бабушки я, внезапно осознав, что она может умереть и оставить меня одну в холодном и чужом мире, спросила:

— Бабуля, а ты можешь забрать меня с собой, когда уйдешь к Боженьке?

Бабушке, с ее простой наивной верой, и в голову не приходило сомневаться, что именно это и происходит со всеми людьми после физической кончины. В том же ключе она преподносила информацию о тайне смерти и мне.

— Что ты, касатка, да как это можно? Я старая, нажилась уже, а тебе еще жить, да жить. Ты меня послушай, как всё хорошо-то будет, я про это точно знаю. Мужа себе хорошего, доброго найдешь, он о тебе беспокоиться будет, пылинки сдувать. Детишек ему нарожаешь, вместе поднимать будете, так и сроднитесь, слюбитесь. Будете в старости как два голубка. Тебе жизнь ещё короткой покажется, умирать не захочешь. Я бы вот тоже не хотела, кабы мои живые были.

— А сейчас что ли хочешь умереть? А как же я?!

— Так из-за тебя и живу, горькая моя, а так бы уж давно готовилась. Меня мой Егор Кузьмич уже заждался с сынами нашими. — И бабушка заплакала, как всегда бывало, когда речь заходила об её умерших родных. А мне стало очень тревожно.

— Бабуля, а, сколько ты еще проживешь? — Мне хотелось максимальной определенности в этом важнейшем вопросе.

— Тебе сейчас семь с половиной, вот столько ещё поживу и хватит.

Я сосчитала, что к тому времени мне будет пятнадцать и успокоилась. Пятнадцать лет — это очень много, пятнадцатилетняя Лена Безрукова из нашего двора выглядела совсем взрослой и пользовалась у мелочи вроде меня большим уважением.

— Быстро считаешь, молодец ты у меня. До пятнадцати лет я тебя не покину, не бойся. — Бабушка произнесла эти слова без нажима, буднично, но почему-то они прозвучали громче и значительнее, чем всё сказанное до этого.

В Выборге, вспоминая тот разговор, я обратила внимание на то, что очень хорошо его помню, а в той фразе, где бабушка говорит, что не покинет меня, помню каждую интонацию бабушкиного голоса. И ещё — оборот речи был совсем для неё не характерен: «До пятнадцати лет твоих я проживу, не умру», еще как-то, но «не покину» ..Нет, это было не из бабушкиного словаря.

На следующее утро я поднялась совершенно не выспавшейся — допоздна читала поэтический сборник начала века, обнаруженный на прикроватной тумбочке Елены Николаевны. В город или на пляж идти не хотелось, на сон время тратить было жалко, хотелось одного: поскорее снова погрузиться в открывшийся мне той ночью мир поэзии Серебряного века. Я была раздосадована, когда услышала уверенный стук в дверь номера. Оказалось, что это Дмитрий Данилович, он решил меня развлечь.

— Елена сегодня поздно освободится, я успею показать вам здешние места. Вы же, как я вчера понял, толком ничего в Выборге не видели. Для начала я поведу вас, Женя, в одно из самых красивых мест Европы, если мнение нашего последнего императора и моё тоже для вас что-то значат.

Так я впервые оказалась в парке Монрепо. Миновав по дороге Анненские укрепления, мы прошли через равелины и куртины восемнадцатого века. Старинные слова: «равелины», «куртины» сами по себе привели меня в состояние тихой радости, а необычная красота тех мест довершила дело. Базальтовые скалы, огромные сосны, ущелья с отвесными обрывами — пейзаж парка казался первозданным, и трудно было поверить, что не один прославленный ландшафтный архитектор потрудился над его дикой красотой.

Дмитрий Данилович раздобыл лодку, и мы сплавали на «Остров мёртвых», выпадающий из круга моих представлений о реальности. С того дня я на всю жизнь влюбилась в Монрепо. Роскошь природы, непохожая ни на что, виденное мной в жизни, в журналах или на экране, очаровала и обезоружила меня. Даже если бы с того дня мы больше никогда не встречались с Диданом, он всё равно навсегда остался бы в моей памяти тем, кто подарил тот мне яркий, как вспышка, богатый впечатлениями день.

Дмитрий Данилович не спешил в гостиницу, будучи уверенным, что его возлюбленная ещё занята на работе. Вернувшись в город, мы продолжили поглощать исторические достопримечательности, но уже в прямом смысле — отужинали в ресторане, устроенном в средневековой Круглой башне.

Как говорится, усталые, но довольные, поздним вечером мы заявились в номер к Елене Николаевне и с порога наткнулись на её непроницаемое лицо.

— Кто дал тебе право, Женя, рыться в моих документах? — Холодно и чётко произнесла она вместо ответного приветствия, пристально глядя мне в лицо.

— Я нигде не рылась.

— Эта книга, — она держала в руках сборник поэтов Серебряного века, — находилась в шкафу под моими бумагами.

— Елена Николаевна, она лежала на вашей тумбочке.

— Лена, не кипятись, давай разберёмся спокойно. — Попробовал включиться Дмитрий Данилович.

— Какие мы добрые дяди! Пойди в бар, выпей чего-нибудь успокоительного, а меня успокаивать не нужно. Я прождала тебя весь вечер — не перебивай меня! — я просидела тут несколько часов, пока ты развлекался. Так что лучше помолчи. Через десять минут я за тобой зайду, и мы поедем на дачу. О девочке добрый дядя пусть не беспокоится, я её не съем.

Дмитрий Данилович решил не подливать масла в огонь, а тихо, но твёрдо сказал: «Лена, ты сейчас не права» и вышел из номера.

Как только за ним закрылась дверь, каменная неподвижность лица Елены Николаевны сменилась злым и насмешливым выражением.

— Я ещё вчера, как только увидела тебя рядом с Димой, сообразила, что неспроста ты крутилась у меня под ногами. Ах, какую историю придумала, просто замечательную! Уж на что я баба тёртая, и то повелась. Так. Быстренько собирай монатки, маленькая дрянь, и чтобы духу твоего здесь больше не было. Иначе я тебе устрою вагон неприятностей — уже настоящих, не тех, что ты мне тут насочиняла.

— Я не сочиняла.

Кинув на меня внимательный взгляд, Елена Николаевна ответствовала с выражением оскорблённой доверчивости:

— Так ты, получается, из тех, кто наплетёт с три короба, и потом верит, что так оно и было? Будь осторожней, со временем запутаешься окончательно. Впрочем, это твои проблемы. А насчёт Димки губы не раскатывай — если станешь кем-то сама, будешь таких вот мужиков иметь. А этому «никто», чем ты пока являешься, полагаются безмозглые губошлёпы со столичной пропиской. Их и отлавливай.

Побросав дрожащими руками те свои вещи, что попались на глаза, в рюкзак, почти ничего не видя перед собой, я двинулась из номера.

— Стой. Я как радушная хозяйка должна проводить дорогую гостью до выхода. И не вздумай вернуться! Будь уверена, я уж постараюсь — тебя никогда больше не пустят в эту гостиницу.

Под конвоем старшей приятельницы я была выдворена на улицу. Уже совсем стемнело. На непослушных ногах я сделала попытку двинуться в сторону железнодорожного вокзала, но поняла, что идти не могу. Я оглянулась и через стеклянную гостиничную дверь увидела, что Елена Николаевна направилась прямиком к лестнице — ни к вахтёру, ни к администратору она не обращалась. Значит, какое-то время на то, чтобы прийти в себя, у меня было. Как можно незаметнее проскользнув в дальний угол холла, я устроилась на своём брошенном на пол рюкзачке позади дремавшей в кресле толстой тётки. Я едва успела пригнуться: через холл прошла, улыбаясь и оживлённо разговаривая, элегантная пара: Дмитрий Данилович и Елена Николаевна. Проводив их глазами из своего укрытия, я прислонилась головой к тёплому боку толстухи и мгновенно уснула — сказались бессонная ночь с поэтами Серебряного века и пережитое потрясение.

Моё плечо трясла чья-то безжалостная рука, я с трудом открыла слипающиеся глаза. Передо мной стояла администратор гостиницы, та самая, что когда-то уже выгоняла меня отсюда.

— Я же говорила тебе: тут не ночлежка. Немедленно покинь помещение гостиницы, если не хочешь больших проблем. Скажи спасибо, что Елена Николаевна заявление в милицию не написала.

Она говорила это громко, на меня оглядывались, пока я с позором покидала гостиницу.

Несмотря на то, что было ещё только начало первого часа ночи, город будто вымер. Оживлённым оставался только пятачок возле гостиницы, но ни одной скамейки вблизи не стояло, да и замёрзла я почти сразу. В рюкзаке из тёплых вещей лежал только лёгкий свитер, моя куртка осталась в номере Елены Николаевны. Поколебавшись, я решилась нырнуть в темноту улицы, ведущую к вокзалу.