Женщину он понимал, но на нее ему было наплевать. Необходимо было действовать не так, как обычно, это был единственный его шанс. А раз от супруги Наймана не удавалось ничего вытянуть, он вытянет это из ее ребенка. Дошкольникам гораздо труднее удается скрывать правду, чем их мамашам.

— У вас был шанс. Нужно было говорить правду, — заявил прокурор.

Какое-то время он еще глядел на нее, надеясь, что та передумает и расскажет ему все, что знает. Он чувствовал, что та раздумывает. Наверняка думает о том, а знает ли ребенок что-то такое, что бы могло стать для нее опасным. В конце концов, женщина отодвинулась, позволяя Шацкому войти в здание.

Тот прошел по темному коридору, украшенному мрачными плакатами, предостерегающими от зависимостей, прежде всего — от алкоголя («Самогон — причина слепоты»), поскольку в здании размещался терапевтический центр по работе с алкоголиками и наркоманами, думая, что дорога к дружественной комнате допросов должна выглядеть все же по-другому. Или это было сделано сознательно. Когда ребенок уже сойдет с глаз жертвы самогоноварения, допрос для него будет, словно любимые занятия в детском садике.

В конце коридора ожидала очередная женщина, не менее взбешенная, чем предыдущая.

— Если бы не Женя, — она в обвинительном жесте нацелила палец в Шацкого. — Если бы не то, что провела с ней в общежитии несколько лет, зубря анатомию…

— Я тоже рад видеть тебя, дорогая Аделя, — произнес Шацкий, неуклюже изображая радость от чистого сердца. Та у него никогда не выходила хорошо.

— Ладно, по крайней мере, окажи уж мне такую услугу: не старайся, — процедила та. — Мне нужно две недели для подготовки такого допроса, а не пару часов. Если бы не Женя, я только бы рассмеялась тебе в лицо, а может даже донесла о том, что тебе подобная мысль вообще пришла в голову.

Но ты согласилась, потому что в голосе старой подруги услышала нечто такое, что тебя убедило, подумал прокурор.

— Ты даже понятия не имеешь… — начал было он ее благодарить, но та его перебила.

— Не надо уже. У тебя имеются какие-то вопросы помимо тех, что передал мне твой мрачный типус?

Вопросы у него были.

Дружественная комната для допросов состояла из двух помещений. Первое представляло собой место для расспросов, устроено оно было словно небольшая детская комната. Пастельные цвета, детская мебель, плюшевые животные, игрушки, карандаши. Все камеры и микрофоны для тщательной регистрации прослушивания были спрятаны. Не было кровати, не было и шкафа, зато дополнительным, необычным элементом оснащения комнаты было зеркало на полстены.

За зеркалом находилось другое помещение, называемое техническим. Там следили за регистрацией допроса, там за беседой психолога с ребенком следили участники дела. В данном случае это были: подкомиссар Ян Павел Берут, Моника Найман, прокурор Теодор Шацкий и судья Юстына Грабовская. Судья была обязана присутствовать, поскольку, в соответствии с новейшими процедурами, ребенка можно было допросить всего лишь раз, а речь шла о том, чтобы допрос обладал доказательной силой в суде.

Шацкий, на первый взгляд, с безразличием прислушивался к необязательной беседе (она касалась героев мультиков) с маленьким Петром Найианом. Одним ухом он слушал какую-то чушь про слона в клеточку, не спуская глаз с монитора, на который техник переключал виды с разных камер. Общий план, оба собеседника в профиль, приближение на Аделю, крупный план маленького Петра. Над монитором электронные часы отмеряли время с точностью до сотых долей секунд, две последние цифры менялись быстро, сливаясь в пульсирующую точку, напоминая Шацкому о том, что каждая вспышка приближает смерть Хели.

11:23:42:пульсации.

Тем временем слон в клеточку ходил в гости к тете, история, похоже, была веселой, потому что из динамиков зазвучал громкий смех мальчишки и Адели. Шацкому очень хотелось зайти вовнутрь и усмирить компанию. Понятное дело, что он знал теорию допроса ребенка. Что необходимо применить техники собеседования, по мере возможности ребенка расслабить и выяснить ситуацию, объяснив, что он и не должен знать все ответы на вопросы, и что все это в порядке, просто нужно поиграть во взрослого, который совсем ничего не знает, и вот ему объяснить нужно. Да, теорию он знал, только сейчас его доводило до белого каления то, что все это тянется так долго.

— А ведь я так и не знаю, как же выглядит твой дом. — Аделя комично разложила руки, и малыш рассмеялся. — Расскажи, как выглядит то место, в котором ты играешься.

— Играюсь я в своей комнате. Там у меня и игрушки, и книжки, и паззлы. А еще такой ковер, как улица, чтобы можно было гоняться на машинках. А еще у меня есть лампа, в которой плавают пузыри.

— Цветные?

— Желтые, то есть yellow.

— Вот это да! Ты знаешь английский язык. А какие-нибудь другие цвета знаешь?

— Orange. Это будет оранжевый.

Аделя задохнулась от впечатления, а мальчонка покраснел от гордости. Тем временем Шацкий согласился с тем, что малолетний наследник туристического бизнеса более похож на отца, чем на мать. Физически. Это настолько, насколько мог оценить, помня фотографии Наймана: широкое лицо, темные глаза, темные волосы, четко очерченные брови. А вот какого-либо подобия с материю видно не было. Разве что только вырез губ. Если бы та сказала, что мальчик приемный, ни у кого не было бы сомнений.

— А ты где больше любишь играть игрушками: в детском саду или дома?

— В детском саду.

— А почему? Ты мне расскажешь?

Все вопросы должны были быть открытыми, нельзя было задавать вопросов, на которые ребенок мог ответить «да» или «нет». Это не гарантировало, что маленький свидетель понял вопрос; кроме того, в стрессовых ситуациях у детей наблюдалась тенденция соглашаться со взрослыми, если они не понимали вопроса. Или же не соглашаться, если у них спрашивали про неприятные вещи.

— В детский сад мы можем приносить свою игрушку, но это только в понедельник. А я тогда ссорюсь с Игорем, потому что мы хотим играться своими игрушками, а когда мы кричим, то получаем тучку.

Как и большинство малолетних детей, Петр Найман не мог поддерживать рассказа больше, чем в двух-трех предложениях.

— Ага, выходит, тучку получаешь в наказание. А что получают в награду?

— Солнышко.

— А дома какие-нибудь наказания и награды имеются?

— Я не люблю, когда мама на меня кричит. Тогда я даю ей тучку.

Супруга Наймана в глубине темного помещения откашлялась.

— А папа?

— Папа мой уехал, а когда вернется — никто не знает.

Супруга Наймана снова откашлялась, но на сей раз продолжила словесно:

— Пока что я не говорила ему, что отца нет в живых, подготавливаю постепенно. Неизвестно ведь даже, когда плхороны, когда отдадите мне останки мужа. С этим вообще скандал, я хотела сказать, что подам жалобу.

Эти ее слова никто комментировать не стал.

— А вот скажи мне, часто бывает, что ты даешь папе и маме солнышки и тучки?

— Чаще всего — тучки.

— Я понимаю, это тогда, когда они ведут себя нехорошо. А что делают папа с мамой, когда ведут себя нехорошо?

— Кричат.

— А как тогда чувствуешь себя ты?

— Я злюсь.

— И что т делаешь?

— Я не кричу, потому что кричать нельзя. Я должен быть вежливым и вести себя тихо.

— А что случается, когда ты все же не выдерживаешь и ве ведешь себя тихо?

— Тогда меня наказывают.

Мальчишка посмурнел. Он опустил голову, сполз со стульчика на ковер и начал рисовать.

— Мне можно сесть рядом с тобой? — мягким тоном спросила Аделя.

Мальчик кивнул, и психолог уселась рядом с ним.

— Тебе нужно сделать ноги в бантик, — маленький Петр показал взрослой тете, как садятся по-турецки.

Аделя села в соответствии с его указаниями.

— Очень хорошо, — похвалил ее парнишка.

— Никто ведь не любит, когда его наказывают, правда?

Мальчик согласно кивнул.

— А вот скажи мне, какие наказания ты не любишь более всего?