Потому-то он беседовал, вел переговоры, старался быть современным. Он вкладывал массу сил в то, чтобы строить партнерские отношения. Вот только, холера ясна, люди ведь не одинаковы. Можно повторять, будто бы пол никакого значения не имеет, только он всегда будет иметь значение. Это гормоны, это генетическая память, созданная посредством исполнения столетиями определенных общественных ролей. Да, они строят союз партнеров, но Шацкому легче — даже если Женя над этим и смеется — выйти на работу с портфелем. Понятное дело, это не охота на мамонта, а всего лишь символический жест: я покидаю семейный очаг, чтобы у нас было чего есть, и чтобы все чувствовали спокойствие. К тому же, сама его профессия означала: я покидаю дом, чтобы вы могли чувствовать себя в безопасности. Вот интересно, вот сколько шерифов с Дикого Запада, вернувшись после охоты на бандитов, делило с женами домашние обязанности.

Да, он понимал, что это не пятидесятые годы в Америке. Не ожидал, что после того, как переступит порог, с него кто-то стащит сапоги и наденет шлепанцы, а после обеда в его руках сами собой очутятся стаканчик бурбона и газета. А собственных детей заметит лишь тогда, когда они вернутся, получив высшее образование, и он сможет решать, пожелает ли он с ними подружиться или нет.

Шацкий даже понимал, что это не семидесятые годы, которые он прекрасно помнил, годы счастливого детства в ПНР. Что он не может ожидать того, что после возвращения из конторы его будет ожидать обед из двух блюд — которые еще предстоит нагреть — а в воскресенье из духовки будет разноситься запах пирога.

Он даже понимал, что это не девяностые годы, и что не каждая сексистская шутка смешна, а длина юбки зависит от решения женщины, но никак не от требований ее начальника.

Но, черт подери, вот с тарелкой и двумя чашками — это уже перебор. Он обязан стоять рядом с прозекторским столом. Он должен сообщить совершенно чужой женщине, что ее муж убит. Это он спускается в дыру в земле, чтобы осматривать там человеческие останки. И за все это ему следует хоть капля уважения. Капелька ёбаного уважения.

7

Тем временем, в окрестностях Ольштына, не слишком близко, но и не слишком далеко, под конец дороги между центром города и улицей Рувной, обычный мужчина, обыкновенный настолько, что его можно было бы посчитать статистическим, возвращался с работы, слушая «Адажио для струнных» Сэмюэля Барбера. Когда-то он считал, будто бы это что-то из Михала Лёренца, потому что фрагмент был использован в «Кролле» Пасиковского,^[33] в самом начале, когда Линда на газике едет через полигон. Эту вещь он обожал, вот и сейчас слушал по кругу, направляясь по крутой дороге в сторону Гданьска. Сегодня был хороший день, и он всегда слушал это в дороге, когда день был удачным.

Ровнехонько на повороте в Гедайтах, как по желанию, на седьмой минуте в музыке случилась краткая пауза. После поворота он прибавил газу, подняв руку в дирижерском жесте, а на руль мягко опустил ее в тот самый миг, когда заплакали скрипки. Великолепно, сегодня все было великолепно. До дома никуда сворачивать уже не нужно, Барбера хватит до самых ворот.

Хватило. Какое-то время он не выключал двигатель, чтобы не попортить турбину дизеля. Правда, так следовало делать, вроде как, после интенсивной езды, но лучше подуть на холодную воду. В данном случае, на горячий двигатель. Он глядел на дом, который выстроил, на дерево возле террасы, что сам посадил, и которое сейчас было красиво присыпано снегом. На свет в окнах, за которыми сейчас игрался его сын, а жена крутилась по кухне. Сильно замечательного она оттуда не выкручивала, но он не жаловался. Женщины — они разные, а эта принадлежала ему, именно такую он выбрал, именно о такой заботился, как только мог лучше.

Он был мужчиной и делал свое, что делать следовало. Мужчиной современным, который не требовал ни взаимности, ни благодарности за опеку, которой он окружал собственный дом и собственных близких. Он делал это из любви и — он был готов в этом признаться — ради гордости, сопровождающей исполнение его желаний.

8

Он вошел в дом, повесил пальто и, к сожалению, запах теплой еды в ноздри не ударил.

— Хеля! — крикнул он.

Снял ботинки, почувствовав усталость. Давненько у него уже не было такого длинного дня.

— Чего?! — крикнула та в ответ из глубины большого жилища, голос здесь отражался словно эхо.

Понятно, скорее умрет, чем придет сюда. Он прошел в кухню: расположение помещений в доме было таковым, что совершенно естественно из прихожей ты сворачивал на кухню. Довольно часто их гости даже и не попадали в остальные комнаты, вся домашняя и светская жизнь шла в громадной кухне. Он зажег свет. Тарелка, чашка из-под кофе и стакан из-под сока стояли точно в том месте, где он их оставил утром. В том числе и крошки.

— Хеля! — рявкнул он таким тоном, что на сей раз прибежала. Дочка глянула на отца вопросительным взглядом влспиталки детского сада, которой никак не могло понравиться то, что какой-то короед морочит ей голову.

— Какой у нас сегодня день? — спокойно спросил он.

Та вопросительно подняла брови. Совершенно как Женя; вот удивительно, достаточно им совсем недолго прожить вместе, чтобы начать делаться похожими одна на другую.

— Я все тебе объясню…

— Хеля, — перебил он ее ответ, подняв руку, — одно дело. Не сто, не десять, всего одно. Тебе не нужно окружать опекой троих младших братьев и сестер, помогать мне в ведении семейного бизнеса, тебе даже не нужно стирать свои трусы или мыть ванную, которая, каким-то чудесным образом, вымывается для тебя сама. Раз в неделю, по вторникам, когда у тебя только четыре урока, ты должна сделать обед. Одно дело в неделю. Одно, прописью: одно. И которое в очередной раз оказалось для тебя слишком трудным.

Понятное дело, у девушки на глаза уже навернулись слезы.

— Ты вообще не понимаешь моей ситуации…

— Ну да, естественно, бедное дитятко из разбитой семьи, воспитываемое отцом-психопатом и злой мачехой. Прелестный цветочек, насильно оторванный от своих варшавских корней. Ты лучше не беси меня. Все ходят вокруг тебя на цыпочках, принцесса Шацкая, а ты в награду плюешь нам в суп. Извини, не плюешь. А знаешь почему? А потому что никакого чертова супа и нет!

Дочь со злостью глядела на него, губы шевелились, как будто бы она еще не решила, на какое оскорбление решиться.

— Ты еще ударь меня! — крикнула она наконец плаксиво.

От изумления Шацкий не мог сказать ни слова.

— Ты чего, совсем поехала? За всю свою жизнь даже подзатыльника не получила.

— Наверное, вытеснила. Пани педагог говорила, что такое возможно. Вытеснение травмы. Боже, что я пережила.

И спрятала лицо в ладонях.

Шацкий пытался успокоиться, но чувствовал, что внутри закипает.

— Не могу в это поверить. Просто скройся с глаз, а не то и вправду получишь травму. И гарантирую, что вот ее ты не сможешь вытеснить в течение последующих семидесяти лет. Мотай. И мигом.

Хелена повернулась на пальчиках и ушла, вытянувшись в струнку. Вся такая гордая, несмотря на все пережитые неприятности. Шацкий не мог сдержаться, чтобы не показать спине дочери средний палец.

— А за пиццу я вычту из твоих карманных. И обещаю, что это будет очень дорогая пицца.

Совершенно обессиленный, Шацкий уселся на кухонной столешнице, прямиком в оставшуюся еще с завтрака кляксу кетчупа, и почувствовал, как на заднице увеличивается мокрое пятно.

Тут уже он не смог сдержаться и фыркнул. Затем подвернул манжеты, помыл посуду после завтрака и заказал пиццу. Вообще-то говоря, ему даже хотелось как раз пиццы. Он как раз ставил воду для своего священного вечернего кофе, когда домой вернулась Женя. А вместе с ней неожиданно прибыл запах китайщины.

Стукнули сбрасываемые в прихожей сапоги, и тут же она вошла на кухню: высокая, зарумянившаяся от холода, в довольно длинном радужном шарфике, обернутом вокруг шеи. Женя выглядела мило, словно подросток.