Интересно: если незаконно работающим проституткам выжигают на лице клеймо, не отрубают ли здесь ворам руки? И если оно так, удастся ли Дуне объяснить, что она к преступлению не имеет ни малейшего отношения? Выражение лиц патрульных подсказывало, что вряд ли.

Несчастная странница виновато улыбнулась и по инерции подняла так и не украденное сокровище повыше — мол, забирайте, оно мне и даром не сдалось. Правда, долго девушка не продержалась — казалось бы, не такая и большая, статуэтка была непомерно тяжела.

— Не трогайте её! — донёсся со стороны знакомый голос. — Она здесь ни при чём. Она не вор. Она не приходила за Девой-хранителем.

— Угу, конечно… — раздался другой, резковатый и насмешливый. — Ни при чём. Да она с ними. Она… — говоривший булькнул, то ли хихикнул, то ли поперхнулся от тычка в бок. — Она их сестрица по мамочке. Но не при делах, это точно. Лунная дочь.

Глаза Дуни округлились. Девушка хотела бы ответить, но не нашлась со словами. А потом сообразила что к чему. И обрадовалась своей испуганной заторможенности, одурманенной ароматом охранных цветов головушке. Лунная дочь. Сомнамбула. Сумасшедшая. Чужак-доброхот, возможно, не без болезненного намёка от кого-то из «эльфов» подсказывал, как выкрутиться из щекотливой ситуации.

Странница потеряно, нисколько не играя, огляделась. Вместе с ещё одним патрульным отрядом к «музею» вышли и воры. Вернее сказать, их вывели, крепко держа за плечи: кого-то из близнецов, до того растрёпанного, что вновь не понять — кудряшка это или огнеметатель, — и неизвестного парня, видимо, с ним «эльф» выбивал дверь.

— Мы Деву выкинули, а она подобрала, — закончил братец-вор. — Она плохо понимает, что делает.

— Плохо, не плохо, — хмыкнул подошедший к Дуне воин, внимательно разглядывая её лицо. — В канцелярии разберутся. — Он выхватил из-за пазухи тёмный платок и осторожно вытащил из рук девушки статуэтку — ни дать ни взять криминалист. — Так, как ты сказал, зовут твою сестру, Уголь?

— Никак я не говорил, — буркнул «эльф». — Лурка. Лаура, то есть.

— Лаура, — кивнул страж порядка и обратился к девушке: — Лаура, что ты тут делаешь?

Странница лишь плечами пожала. Ни её правде, ни лжи не поверят.

— Лаура, а как зовут твоих братьев? — попробовал иначе патрульный.

— Что? — Дуня нахмурилась. — А-аа… Огнеметатель и кудряшка.

Ляпнула так ляпнула.

— Лаура, а как тебя зовут?

— Лес, — на автопилоте выдала девушка.

— Это её так отец называл, — тотчас вмешался новоявленный братец. — Он же эльф. А эльфы деревья любят. Лес на его языке это место, где очень много деревьев. Туда и утёк, подлец. А у мамы насчёт Лурки своё мнение.

Врёт как дышит — подумалось Дуне. Может, пока не поздно, во всём сознаться местной власти?

— Понятно-понятно, — вновь кивнул стражник. — Ну что ж, Лес-Лаура, давай-ка прогуляемся. Тут недалеко.

— Не хочу, — она попыталась сопротивляться, но, как и прежде, ничего не вышло — только к коллекции синяков на запястье добавила ещё один.

— Извини, надо, — ласково улыбнулся мужчина. Дуне стало не по себе. — Не могу же я слабую девушку, да ещё не в своём уме, на улице одну оставить: раз уж тебя братья на дело взяли, то, как же я тебя брошу? Зато у нас ты будешь под надёжной охраной, пока родственники за тобой не придут. Заодно выясним, чья ты дочь, нужно ли тебе лечение… Знаешь, у нас самые лучше лечебницы, а целителей город предоставляет бесплатно. — Несчастная бледнела с каждым словом. Вот только не хватало ей загреметь в богадельню! Дуня-то ничего хорошего о психушках в родном времени и мире не слышала, что же может её встретить здесь — страшно представить! — Кстати, Лес-Лаура, а Кудряшка и Огнеметатель с тобой вдвоём были?

Вместо ответа Дуня осела на пол. Цветочки с кустиков всё-таки сделали своё дело.

В камере — что это камера, девушка не сомневалась — было прохладно и чисто. Самое то после духоты улицы. И пусто: ни соседей, ни обстановки — лишь толстый тюфяк, на который положили Дуню, он приятно пах сеном, да горшок, кувшинчик и таз в противоположном углу (для естественных надобностей, надо полагать). Клетушка освещалась двумя оконцами: одно под потолком, как раз над головой, другое, такое же, в деревянной двери. Судя по желтоватому оттенку воздуха за редкими прутьями решётки, оба вели во внутренние помещения тюрьмы, или куда уж там угодила странница.

Она не помнила, как здесь оказалась, но, если верить глазам, к пленнице отнеслись с уважением. Либо с арестантами здесь всегда так обращаются, что тогда ох как не вязалось с жестоким наказанием ночных бабочек, либо Дуне повезло — стражники поверили истории нежданного братца, а издевательство над сумасшедшими здесь не являлось рядовым развлечение. Уж по какой причине, другой вопрос, но пока всё складывалось не так и плохо, как могло.

Девушка поднялась и подёргала дверь — та не поддалась, тогда Дуня вернулась на тюфяк и подтянула ноги, прижалась щекой к коленям. Заняться было нечем, думать тоже не хотелось. Так бы она и уснула, если бы не…

На небе звёзд не сосчитать…

Чистый мужской голос. То ли низкий тенор, то ли уже баритон. Мягкий, но скорее из-за мелодии и слов, нежели по своей природе. Глубокий. Наполненный чувством. Каким — трудно сказать. Не любовью, не тоской — просто чувством. Он лился через окошко сверху, обращая и без того приятный запах сена в удивительный аромат наливающейся зерном нивы. Странно, Дуня пшеничные поля видела лишь из поезда да по телевизору, но сейчас перед глазами волновалось на ветру бело-зелёное хлебное море. И почему-то казалось, что именно так оно должно пахнуть.

Девушка улыбнулась.

Песня резко оборвалась — кто-то громко, но из-за эха невнятно, прикрикнул на исполнителя, видимо, велев заткнуться. Жаль. Дуня вздохнула. Спой ещё, менестрель.

Словно бы откликаясь на молчаливую просьбу, узник — вряд ли так коротала дежурство охрана — продолжил, но то ли он сбился, то ли песня его ещё не была до конца готова, но следующий куплет показался пленнице каким-то… не таким, что ли, будто бы склеенным из двух. Вроде бы и ладный, а чего-то не хватает.

Теперь выступлению помешал другой звук: за дверью звякнуло, и она с лёгким, почти не раздражающим скрипом отворилась. На пороге высился мужчина в местной военной форме, без шлема. Как и насочиняла для себя Дуня, бритая голова вошедшего посверкивала маячком в полумраке камеры.

Стражник что-то сказал — арестантка не разобрала ни слова. Мужчина попробовал ещё дважды и плюнул, решив не распинаться перед чокнутой. Он подошёл к Дуне и крепко сжал обнажённое предплечье, потянул на себя. Это девушка поняла и покорно последовала за охранником.

Они поднялись по крутой винтовой лестнице — пленница умудрилась ни разу не зацепиться о подол длинного платья. И до слуха вновь донеслась песня. На этот раз совсем другая. Задорная, весёлая, плясовая. Тот, кто так поёт, никогда не позволит унынию поработить себя. Да, такой человек может загрустить, что он и делал минуту-другую назад, но такой человек, пожалуй, был уверен — печаль не имеет права жить вечно. По крайней мере, сейчас Дуня, услышав слова и мотив, не чувствовала себя одинокой, потерявшейся среди миров неумелой путешественницей.

А стражнику концерт по душе явно не пришёлся. Конвоир заорал во всю глотку, на что исполнитель, поперхнувшись, замолк на мгновение, а затем насмешливо начал по новой. Теперь язык был незнакомым, но и мелодия, и побагровевший воин подсказывали, что это какая-нибудь частушка определённо оскорбительно-пошловатого содержания. Охранник, оставив подопечную, бросился к ближайшей камере, в отличие от той, в которой отдыхала Дуня, зарешёченной, а не закрытой крепкой дверью. У прутьев, в классической позе «Свободу попугаям!» стоял певец. Собственно, узник намерено приблизился к границе своей клетки, чтобы представитель закона ничего не упустил.