Эклектика ведь всегда была главной Федькиной чертой — не только в плане национальной принадлежности, но и в отношении рода занятий. Не имея даже десятиклассного образования, но обладая многочисленными талантами в разных областях, он на моей памяти успел поработать охранником в обменнике, спасателем на юрмальском пляже, оформителем кабаков, карикатуристом в еженедельном латышском журнальчике, сезонным уличным портретистом в литовской Паланге (рисовальщик ФЭД прирожденный), сезонным же, рижским, дорожным рабочим, автомехаником, могильщиком на Новом болдерайском кладбище… И поувлекаться серфингом, виндсерфингом, скайсерфингом (это когда тебя с обычной серферской доской сбрасывают с летательных аппаратов), рафтингом (сплавом по горным речкам), клаймбингом (скалолазанием) и бэйсджампом (парашютированием с урбанистических объектов).
Через последнее он срыл полтора года назад в Москву: москвичи-бэйсеры в компании местных собратьев устроили показательные прыжки с верхней площадки рижской телебашни (высота 211 метров), в латвийской “сборной” был и дядя Федор, мгновенно с москвичами закорешившийся и очень скоро слинявший в первопрестольную под какой-то бэйсерский проект. Где он и завис в итоге. По доходившим до меня слухам, некоторое время назад ФЭД калымил инструктором парашютного клуба на аэродроме в Ступино, прочее время тратя опять же на экстрим — самого широкого профиля (еще будучи здесь, он азартно грузил меня разной Новой Зеландией, где можно гробануться — по выбору — на скалках, на речке и на доске).
…Так я его и запомнил: на низком ограждении, над двухсотметровой бешено ветреной пустотой, спиной ко мне, практически против солнца — одним, облитым слепящим светом, нечетким силуэтом. Каким я его увидел, оторвавшись на секунду от видоискателя цифровика, соображая насчет ракурса: солнце… Еще через пару секунд, согнув в локтях разведенные руки, он оттолкнулся и прыгнул — плашмя, животом. “Отделился”, как это у них называется. Раз, два, три секунды, растопырив конечности, увеличивал масштаб аэрофотосъемной карты с рекой, островами, мостами — и почти сразу вытолкнул из ладони “медузу”, маленький парашют, что с хлопком выдрал за собой уже основной полосатый бело-красный купол…
(BASE он расшифровывал как Building — Antenna — Span — Earth, “здание — антенна — перекрытие — земля”. Со всего этого: с высотных зданий, теле— и радиовышек, скал, труб ТЭЦ, мостов и мачт ЛЭП — последняя высотой в пятьдесят четыре метра была самой низкой площадкой для ФЭДова коллеги москвича Димы Киселева — они и прыгают, больше всего рискуя из-за малой высоты и неровной поверхности “стартового объекта”. Я знал, что потом ФЭД сигал с Останкинской башни, что собирался в Узбекистан, в Фаны — с гор десантироваться, на Камчатку — в кратеры потухших вулканов, и даже на пик Коммунизма, где на шести тысячах есть якобы пригодная для парашютирования площадка…)
Вообще-то их тогдашние рижские прыжки снимало — на нормальный “Бетакам” — LNT (как бы спонсор — в обмен на налепленные на пацанов эмблемы-логотипы), а меня с цифровой видеокамерой на эту площадку под самым шпилем Федька протащил практически контрабандой. Уж не знаю, почему, но теперь, вспоминая ФЭДа, первым делом я вижу именно это: нечеткий силуэт в окантовке режущего света. На самом краешке, за секунду до падения.
На выходе из “Лидо”, практически в дверях, сталкиваюсь вдруг со Степой Тиссо: он как раз заходит. По несколько преувеличенному дружелюбию понимаю, что уже пара сотен граммов в бывшем “молодежкинце” и постояльце Рижского централа сидит наверняка. Никакого особенного желания общаться-догоняться в Степиной компании у меня, естественно, нет, но и отделаться более-менее вежливо тоже не получается. Так что еще минут сорок я наблюдаю окончательное Степино сползание в благостную расхлябанность, пытаясь понять, кого же он мне все время напоминает. А когда понимаю наконец, кого — Пьера Безухова в исполнении Эс Бондарчука, — добивающий третью поллитру темного Степа, нырнув к столешнице, манит меня сарделевидным пальцем:
— Слушай, старичок… ствол не нужен?… “Макарон”, незамазанный… полный порядок…
Ну-ну. Да, дядя Степа в своем амплуа…
— Мне он на хера… мне нельзя теперь… — ухмыляется вполфизиономии. — Старичок, тебе за копейки отдам…
— И за сколько копеек? — интересуюсь исключительно из любопытства.
— Ну вообще новый “макар” сотен пять тянет… шесть… — Степа тянется к чесночным гренкам, сворачивая по пути солонку. — Но тебе, старичок, в натуре за две с полтиной…
— Да не, Степ, спасибо… — ставлю солонку на место. — Я, пожалуй, пока безоружный похожу. Хотя, оно конечно, тяжело в деревне без нагана…
Я вспоминаю одну из бесчисленных историй о золотых годах Степы. Как на пике эпохи первоначального накопления в распальцованном каком-то рижском кабаке назрела махаловка между залитыми по самое не балуйся братанами. Слово за слово… вознамерившись от слов перейти к делу, взрывоопасный Степа вскакивает из-за стола с воплем “Щас порежу всех нахер!!!”, цепляет бутылку (водки, ему показалось) и двигает ею по ребру столешницы, собираясь сделать “розочку”. Бутылка не бьется. Степа фигачит сильнее. Ноль эффекта. Еще раз. Не бьется. Оппоненты, вместо того чтоб кидаться в драку, пялятся с тупым изумлением. Степа молотит снова и снова. Бутылка отскакивает. Степа смотрит наконец на нее. Это пластиковая литровая бутыль минералки.
Я не люблю масс-медиа. Я не лажу по информационным интернет-агентствам. Нерегулярно смотрю новостные программы “Евроньюс”, реже — НТВ. Больше никаких даже новостей — с прочих каналов: российских ли, латвийских ли — я не воспринимаю в принципе. Не говоря уже о программах развлекательных. Не говоря уже о радио. Которое я не включаю никогда вообще совсем — и кабаки решительно предпочитаю те, где радио не работает. Газет я тоже не выписываю. А поскольку все мои здешние и нездешние корреспонденты имеют доступ к электронной почте, то обычных писем я не жду. Тем паче иных переводов. Поэтому в свой почтовый ящик я заглядываю максимум пару раз в месяц: в поисках счетов за квартиру и телефон (которым — обычным — я тоже практически не пользуюсь).
