А потом перед Гаманном гулко что-то врезалось в крышку люка и слепяще брызнуло раскаленной металлической жижей в лицо. Ударило, словно три кулака враз, непроизвольно схватился рукой, почувствовал под пальцами странную мокроту, густую, словно десертное желе, с комками и комочками. Глаз было не открыть, попытался – резануло, словно бритвой. Провалился в башню, ахнул подвернувшийся под задницу Шаттерхенд. Плохо, очень плохо, в голосе у верного оруженосца – испуг, слышный даже сквозь громовой гул вокруг. И голова закружилась, тошно стало, понял – ранен. Серьезно ранен, попробовал открыть глаза – потерял сознание от боли.

Боль была теперь чудовищная. Раньше Гаманн иногда мечтал о том, как его ранят и он героически будет командовать, словно древний воин, презирающий боль и смерть и юные валькирии будут глядеть на героя восхищенно. И потом почет, награда и всеобщее уважение. Теперь все это воспринималось как детская глупость, самому стало стыдно. И какое там командовать – впору калачиком свернуться и скулить.

Пришел в себя – рев боя ослабел, отдалился, но в ушах шумит. И тело плывет, не как в танке, а – иначе. И вроде копыта постукивают. Потрогал с опаской лицо – материя мокрая, обмотана вся голова. Печет лицо и рвущая боль – там где глаза, провалился в забытье. Последней мыслью было:

— Так глупо. Но все же не придется сидеть с протянутой рукой, вроде как продавая спички. Фюрер позаботится о своем солдате.

На этом месте словно взял реванш в окапывании за все прошедшее время и за те уничтоженные медсанбаты. Впрочем, тут все зарывались в землю, как кроты. И потому старания капитана чем-то диким не выглядели, добился от подчиненных, чтобы даже места расположения раненых до приема – и то были заглублены. Санитары ворчали, естественно, но копали как велено. Помогало и то, что за горизонтом ворочалось, гремело и ворчало что-то лютое и громадное. Немецкие войска прошибали лбом оборону стоящих впереди соединений и к сожалению рев и гром все время приближался. Степная местность, для танков самое то. Развернули медсанбат в леске, была неподалеку деревушка, но оно к лучшему – дома точно будут бомбить, а тут, в лесу, спокойнее. Прикинул Берестов – и организовал впридачу еще и несколько узлов обороны по периметру расположения на случай, если придется отбиваться. Ожидал от начальника медсанбата хмыканий и насмешек, но Быстров как ни странно отнесся с пониманием. А потом вдруг признался подчиненному:

— Знаете, Дмитрий Николаевич, я сейчас даже как-то и сожалею, что у нас нет пары пушек. Право, было бы спокойнее работать, а то стоишь, оперируешь, а тут въезжает в операционную танк. И все. "Воленс-неволенс, а я вас уволенс!" как говаривал наш главврач. Очень досадно, знаете ли. Немцы ведь ломятся, как осатанелые, не считают потерь. И напротив нас… — тут хирург замялся.

— Эфэфофсы, — понятливо кивнул капитан. Он отлично знал с кем возможно придется встретиться здесь. После того, как он написал короткую записку, где отметил довольно грубые ошибки в сказанном разведчиком, к нему эта лихая братия прониклась почтением, как к человеку опытному и ученому. И теперь, после той вылазки за снайпером, разыгрывавшем из себя Соловья-разбойника на дереве, языком немецким приходило заниматься сначала трое разведчиков, а теперь аж шестеро, когда начальство позволяло. С произношением коряво получалось, потому как сам преподаватель был косноязычен, а у разведчиков акценты были суровые и всяк на свой лад, но по грамматике и правильности построения фраз и подбора слов капитан безусловно много давал. Во всяком случае ученики говорили, что немцы понимают, что им говорят. Но Берестов сильно подозревал, что еще и амуры в медсанбате крутятся, завели ребята романы с медсестричками. Естественно, что от своих учеников начштаба знал, что ломится как раз эсэсовский танковый корпус из трех известных дивизий. В том числе известных и своей лютостью и бесчеловечностью.

— "Лейбштандарт Адольф Гитлер", "Рейх", "Мертвая голова", — задумчиво и грустно сказал хирург.

Берестов кивнул. Он слышал уже эти названия.

— Впрочем, рассчитано психологически верно, страху на нас хотят нагнать, — тут Быстров усмехнулся и спросил не без ехидцы:

— И кого они думают напугать? Мы и сами с усами, кого угодно напугать можем. Вы ведь практически командовали полком "Мертвые головы"? Почти пять тысяч немецких мертвых голов – вполне себе полк, а?

Начштаба усмехнулся, такая мысль ему в голову не приходила, а ведь и впрямь – прав начмедсанбата. Кивнул с важностью, напустив на себя напыщенный вид, подыграл.

А Рыбоглаз как всегда спросил вдруг поперек темы и не о том:

— Вы прекратили очень мощно пользоваться одеколоном. Кончились запасы?

Начштаба отрицательно помотал головой. Одеколон у него еще был. Но почему-то в воздухе перестало пахнуть мертвечиной. Другие запахи пришли, приятные, их перебивать не хотелось. И пояснять это тоже не было охоты. Впрочем, похоже лекарь и сам все отлично понимал, потому как улыбнулся и кивнул. И опять спросил сразу о другом:

— Там немецкого летчика привезли пленного, вроде раненого в живот. Вы в курсе?

Естественно капитан был в курсе, сам же распорядился чтобы к немцу приставили караул из двух сообразительных ребят, хотя прибыл фриц под конвоем – опекало его два бойца самой азиатской внешности. Но все же решил капитан перестраховаться, тем более, что на взгляд Берестова выглядел немец совсем не так, как выглядели обычно осунувшиеся раненые с дырой в животе, больно румяный был. Оказался прав. Летчик этот пленный просто обосрался. Не ранен. Вообще. Однако награды имел, потому остался на подозрении и стеречь засранца Берестов велел в оба глаза. Что и доложил начальству.

Тот кивнул. Размялся немного и заметил:

— Вот и отлично. Я уже думал размываться. А спасать эту сволочь очень не хотелось. Тогда отправьте его ко всем чертям, как раз старшина поедет на склады в Прохоровку за перевязочным материалом, пусть захватит и засранца с конвоем. Нечего им тут отираться, может что полезное сможет рассказать!

Берестов кивнул, тут же послал Волкова все обустроить. Услышал. как горластый старшина окликнул конвойного:

— Эй, кардаш! Махмед Махматый! Ну да, ты, что головой вертишь, давайте с гансом к машине! Да постелите ему что, чтоб он кузов не запачкал!

— Вы своего старшину приструните. Не дело, что он так говорит. Знаете, неприятности могут быть, оскорбление нацменов и нарушение интернационализма. Что скажете о том, что там творится? — кивнул начмедсанбата в сторону грохочущего горизонта, где громадной линзой лежала шапка дыма.

Берестов хмуро кивнул. Старшина Волков всегда выкапывал всякие словечки, которые очень быстро входили в лексикон – тогда – взвода, теперь – вот и медсанбата. И у начштаба было странное подозрение – что сначала Волков стал называть финнов лахтарями, а немцев – гансами, а уж потом так стали писать корреспонденты газет. С другой стороны, начальник ни слова не сказал о том, что порядок теперь в МСБ образцовый и того же фрица-летчика сразу осмотрели на сортировке и начальство тут же предупредили, что прибыл такой субьект и диагноз правильный установили. Наладилась работа! Не зря старались и корячились! А вопрос о перспективах… Тут капитан ненадолго задумался и постарался как можно внятнее сообщить, что многого он, естественно не знает, но судя по всему немцы уже выдыхаются. Вперед к Прохоровке вылезли хамы из "Лейбштандарта", а их соседи справа и слева отстали, потому, по грохоту судя – сегодня и "Райх" и "Мертвая голова" пытаются наверстать упущенное и лезут по флангам к Прохоровке. Но резервов наших тут понагнали столько, что вряд ли что у СС выйдет. И по шуму – вроде бы наши наступление сами начали.

— Хотите сказать, что немцы сейчас пытаются проломить лбом стену, за которой их ждут с топором? — спросил Быстров, вспомнив услышанное несколько дней назад от одного из знакомых офицеров.