Командир батальона очень беспокоится за свою карьеру, он очень не любит провалов. Потому доклад о бесполезном обстреле и ненужной бомбежке места засады, командир передового отряда решил не делать. Когда советские танки будут весело гореть – тогда можно будет и доложить.

Проехали совсем немного, со стороны ГПЗ донеслась пулеметная и винтовочная стрельба, несколько раз увесисто грохнули орудия "четверок".

Оказалось – ложная тревога. Увидели явно заминированное место, но его никто не прикрывает. Вскоре веселый Мориц доложил, что вместо мин по лункам распихана всякая дрянь – пара траков, пустые гильзы, цинковый пустой ящик от патронов и прочая дребедень. Мин – нет. Видно также, что все делалось наспех.

— Что ты думаешь, дружище?

— Они надувают щеки. Пытаются напугать нас пустышкой. Видимо у их танкистов было несколько мин, вот они их и использовали, как те французы. Думаю, что можно идти нормальным темпом. Я своих посажу на танки десантом.

— Отлично, выполняй! — сказал Макс и велел командиру тяжелого взвода идти аккуратно по следам русских танков. Аккуратно – но максимально быстро!

Рванули с ветерком, как должно! Пару дней назад передовой отряд без потерь проскочил за день несколько десятков километров, разгромив по дороге крупную колонну русских грузовых машин, уничтожив батарею противотанковых пушек на конной тяге и намолотив не меньше роты пехотинцев. Тогда были роскошные трофеи! Теперь удача возвращалась!

Лефлер только было обрадовался, как со стороны ГПЗ могуче ахнуло. Холодок протек по хребту, даже за ревом двигателя взрыв показался слишком добротным и почему-то длинным!

И у командира передового отряда мелькнула мысль, что из-за сопротивления русских вакансии в батальоне последнее время возникают одна за другой слишком уж часто.

Опять трескотня пулеметов и вразнобой гром танковых пушек. Немецких. И к глубокой тревоге Лефлера – всего трех.

Это очень не понравилось командиру передового отряда.

Хотя мехвод – сержант Рахметов был и весьма неплох, но сейчас инструктор сел за рычаги сам. И потому, что на его танке был раненый, и не хотелось его лишний раз трясти, и потому, что надо было для самого себя представить дорогу с саперной точки зрения. Махров почувствовал некое озарение, не был бы упертым атеистом – сказал бы, что Бог в темечко подул. Раньше любая дорога оценивалась им с точки зрения именно танкиста, как проехать, куда не соваться, то есть как проложить наиболее удачно путь, чтоб не завязнуть, не порвать гусеницу и не разуть танк. Теперь на это наслоилось странным образом другое ощущение – и привычно прикидывая, куда ехать, он теперь видел где бы поставил мину (желательно большую, чтоб сразу танк в металлолом) и это было и странно и – приятно, черт возьми!

Вот и сейчас, аккуратно, словно карета скорой помощи, проехав через очень неприятный участок дороги, старшина аж зачесался – так захотелось уложить именно тут мину. Отъехал чуток поодаль, солидно вылез из люка и глянул за башню, где не слишком уютно устроилась медсестричка (так он из уважения величал простого санинструктора) и раненый сапер.

— Товарищ капитан? — достаточно громко, чтобы выдернуть раненого из полузабытья, но со всем уважением сказал Махров.

— Да – тихо отозвался тот. Но посмотрел внимательно, хоть и страдает человек – а все понимает и думать может. Что и требовалось.

— Разрешите на этом косогоре мину установить? Для танка очень неприятный участок, легко съехать в болотину, варианта нету, так что все они пойдут именно здесь. Не промахнемся.

— Добро! — прохрипел капитан. И добавил чуток помедлив:

— Лунку сделайте глубже. Поставьте две мины, одна на другую, тогда это уже фугас будет. И как можно лучше замаскируйте! Траком сверху примните! И еще – учтите, что грунт тут плотный, если глубоко зароете мины, то гусеница не продавит с надлежащим усилием!

Тут капитана прострелило болью, он охнул, но продолжил упрямо:

— Аккуратный ровик по габаритам мин! Лучше, чтоб верхняя вообще торчала над поверхностью, только маскировка нужна отличная! Вот на столько должно торчать – показал сапер пальцами.

Старшина, уже выдергивая из креплений лопату, кивнул.

Рыли с остервенением, грунт и впрямь был как камень, пришлось топорами рубить, особо подхлестнуло, когда очень недалеко загрохали чужие пушки и затрещали чужие пулеметы. Не надо быть философом древним, как его там, Пифагор, вроде, чтобы понять – немцы уже на фальшивом поле. Совсем рядом, быстро очухались, твари! А тут еще эти беременные тараканы, как старшина свысока и только про себя называл неуклюжие Т-26. Богатыревский мехвод не стал мудрить и провел как полагается – прямо по копаному месту, заставив Рахметова отскочить в сторону, а Еськовский мехвод решил быть умнее папы римского и попытался объехать сходу. Теперь лунку долбили пехотинцы, а все танкисты вытягивали бегемота из болота, матерясь и нервничая, потому как пальба за спиной кончилась, и из всех звуков уши пытались выловить самый страшный – приближающееся гудение вражеских моторов. Пока – не слышно, значит выкапывают из земли всю дребедень, но времени все равно много это не займет!

— Готово! — замахала пехота. А белобрысый здоровяк уже и мины принес, осторожно зажав их подмышками. Мокрый и потный Махров буркнув: "Не Лиховид ты, а лиходей!" бегом рванул к лунке. Было у него в запасе две танковые фашины, сейчас их притопили, должен был своей гусянкой танк зацепиться. И зацепился, все три агрегата, связанные буксирами, рыча двигателями и выбрасывая из выхлопных труб чернющий дым медленно поползли на сухое место.

А старшина отключился. Поставить мины в тесную могилку, куда они встали как чей-то гробик, было просто. Но сделать так, чтобы даже сапер не разглядел – уже сложнее. И тут пришлось покорячиться всем, потому что понимали – выкладывают на стол главный козырь.

Оставалось сказать спасибо лихачу Лиховиду – так из-за него засрали растрощеными бревнышками, порванными фашинами и прочей грязью дорогу, что и внимание это отвлекало, и деталей лишних – но явно оправданных – добавляло. И любой мехвод только ухмыльнулся бы, увидев наглядное свидетельство чужой ошибки при маневре и ее последствий в виде тяжелой и грязной работы.

А потом все прислушались и замерли. Сзади снова гудели чужие моторы.

Старшина слышал за свою жизнь работу разных моторов. И сейчас от звука чужаков похолодело в животе. По дороге перли звери вдвое, а то и втрое тяжелее и мощнее тех немецких машин, что напоролись на засаду и были разгромлены. Во всем мощнее. Во всем!

И это было совсем плохо – помнил старшина, что сорокапятки танковые не берут в лоб немецкие тяжелые танки. Запомнился ему бешеный мат командира сводной танковой роты – храбрый до отчаянности, тот ругался полопавшимися губами и плакал от боли – обгорел майор страшно, человеческий облик потерял и вряд ли выжил после того, как выволокли его подчиненные из башни и отправили в тыл.

Ротный бил до последней возможности из горящего уже танка, надеясь, что хоть как-то сочтется с угловатым серым чудищем за тех, кого тот сжег походя, даже как-то презрительно, словно сморкаясь из коротенькой толстой пушки смертельного для советских машин калибра. До последнего стрелял танкист, собой жертвуя в азарте боя. И без толку! Снаряды отскакивали. как орехи от наковальни.

И Махрову стало страшно. И очень тоскливо, до боли зубной буквально. Не трус, нет, но вот так – заведомо зная, что ничерта сделать не можешь, а снесут тебя пинком, как старый мухомор, может еще и с презрительной ухмылкой, глядя как на дурака, что с веником кинулся паровоз перебороть. Сам бы старшина не ответил, почему подумал про веник и паровоз – так пришлось. Тут же забыл, потому что кто-то дернул за рукав. Глянул – ефрейтор из пехоты, зубы скалит свирепо и вид у него, словно у дворового кота перед дракой. Вроде и башка, как положено, острижена коротко, а кажется почему-то, что татарин с шерстью встопорщенной, только хвоста трубой не хватает.