– Я тебе, мля, обращусь!..

Вот в чем разница между «куском» и офицером. «Кусяра», то есть сверхсрочник, солдата матом запросто обложит, тогда как офицеру на солдата материться не по чести. И только я собрался с духом – а что, их двое, нас же куча, все подтвердят, что я старшему по званию ни слова матом не сказал, пускай докажет, мы упремся намертво, – как сбоку слышится гудение пуцановского баса:

– И-и хто ето моих солдатив распекае?

Пуцан в шинели, руки за спину, на голове старого типа офицерская фуражка. Кухонный начальник дергает рукой, рот его кривится перед словесным залпом, но наш старшина уже обнимает его большой рукой за плечо:

– Отойдем, земеля, отойдем в сторонку. А ты, сынок, беги домой. Беги, родной, беги...

Сачок секунду мнется, глядит на своего «куска», потом срывается с места. Мы в роте едим последними, возле кухни уже никого. Сачок взбирается к котлу, заглядывает внутрь, шевелит там половником. Водитель тягача что-то кричит ему, высунувшись из окна кабины. Сачок захлопывает крышку, вцепляется в нее двумя руками, тягач рычит и трогается с места.

Пуцан и кухонный начальник отошли шагов на двадцать. Слов не слыхать, но видно, что говорит, в основном, наш старшина. Когда же кухонный пытается вставить слово и открывает рот, наш старшина коротко бьет его в грудь двумя пальцами. «Кусяра» снимает фуражку – тоже офицерскую, но нынешнего образца, – приглаживает волосы ладонью и снова надевает, молча грозит Пуцану пальцем. Наш старшина разводит руки на манер «как вам угодно». Вот вам, братцы, и злобный Пуцан. Тоже ведь «кусяра», между прочим, из самой ненавистной для солдата категории начальства.

Ротный старшина манит меня пальцем. Со своим чубом и старой фуражкой он похож на артиста Глебова из кинофильма «Тихий Дон».

– Колесникову наряд вне очереди, – говорит Пуцан.

– Так он же...

– Два наряда.

– Есть два наряда, товарищ старшина.

– А ты, сынок, – старшина неприятно близко склоняет ко мне лицо, – ты больше старшим по званию не хами.

– Есть не хамить! Разрешите идти?

Старшина отстраняется, смотрит задумчиво.

– Приемник-то пропил поди?

– Так точно!

Запомнил старшина, что я ему свой «ВЭФ» не уступил.

Пуцан сочувственно вздыхает.

– Ну вот, видишь... Дурак ты, сынок, хоть и умный. Со стариками ты придумал? – Я скромно жму плечами: вопрос неуставной, могу отреагировать по-граждански. – Далеко пойдешь, сынок, если шею не сломаешь. Женат?

– Никак нет.

– Оно и правильно.

Возвращаюсь к своим. Валька напористо спрашивает, о чем со мной базарил старшина. Два наряда, говорю. Кому? Да тебе, блин, не мне же... Вижу, что ему неловко, оттого и задирается: подвел меня под гнев начальства. Колесников, конечно, беспределыцик, но все-таки не до конца, совесть имеет. К тому же виноват-то я, а не Колесников: не сумел поставить окриком на место обнаглевшего сачка с половником. Не почуял тот во мне начальника и старика, пришлось вмешаться Вальке. Нет, я действительно неправильный старик.

– Слышь, – говорит мне Колесников, – вечером сходим в хозвзвод.

– Нет, – говорю, – и не думай.

– Один пойду, – говорит Валька. – Должен знать, салага, как стариков закладывать.

– С чего ты взял, что он салага?

– А кто ж еще? – удивляется Колесников, и мне нечего ему ответить. Валька – правильный старик.

Вдоль траншеи бежит посыльный – командиров отделений требует к себе наш взводный. Лунин разъясняет нам боевую задачу. На левом фланге ротной позиции есть длинный овраг, именуемый Луниным по-военному балкой. Овраг большой охватной дугой уходит в сторону противника, и задача взвода по сигналу к атаке сгруппироваться, скрытно просочиться в овраг, совершить по нему стремительный бросок, выйти во фланг обороняющемуся противнику, подавить гранатами и стрелковым оружием его огневые точки и ворваться в чужие траншеи. Взводный приказывает выставить дневальных и объявить отбой с девяти вечера до пяти утра. Формально мы якобы не знаем, что к полуночи нас поднимут и бросят в атаку.

Вернувшись в отделение, строю бойцов, проверяю оружие, дневальным назначаю Ару. Тот фыркает, бормочет что-то по-армянски, но берет автомат на ремень. Ничего, перебьется. Вообще-то я хотел Степанова назначить, но пусть салага отдохнет, набегался. Сползаю в свою ячейку, отвязываю с вещмешка шинель, заворачиваюсь в нее и сажусь на земляную приступку для стрельбы, закуриваю. Автомат под локтем. До отбоя еще час. От земли через сукно шинели тянет холодом. Сквозь дрему слышу шаги по траншее. Поднимаю с глаз пилотку – Колесников. Ну, мать твою...

– Пойдешь? – с напором спрашивает Валька. – Я все равно пойду.

– Да плюнь ты...

Колесников и в самом деле плюет себе под ноги, чуть ли не мне на сапог, спортивным махом вылетает из траншеи, скрывается за бруствером. Едрена корень!.. Кладу автомат на мешок, прикрываю шинелью. Вижу голову Ары над срезом окопа и вертикальный прочерк автоматного ствола.

– Ара! – кричу. – Присмотри здесь, ладно?

Лезу наверх и ругаюсь.

– Учить пошли? – Ара понимающе кивает головой в сторону удаляющегося Колесникова.

Тот шагает руки в брюки, пилотка набекрень. Первый же попавшийся начальник сожрет его, праздношатающегося, со всем дерьмом и не подавится. Я окликаю: «Валентин!» Он на ходу машет мне рукой – догоняй, подтягивайся.

– Куда идти-то, знаешь? И руки из карманов вынь, ворот застегни. Если остановят – мы в хозвзвод за асидолом.

– Ой, не поверят! – смеется Колесников.

– Поверят, – говорю. – Куда идем?

– Да вон же, – тычет пальцем Валька. И в самом деле: метрах в двухстах на обочине дороги стоят два грузовых под брезентом «зилка» и бочка кухни, поодаль – командирский броник, это плохо. Но с тыла наползают танки, вокруг них беготня и суета, и вообще на всем тыловом пространстве много разного движения, это нам на руку.

Возле кухни сидят два солдата, привалившись спиной к колесу, и курят. Судя по тому, что у одного из них на коленях лежит автомат, он несет тяжелую службу дневального. Второй, без автомата, увидев нас, встает и топает навстречу. Они с Валькой обнимаются, хлопают друг друга по спинам. Даже в хозвзводе у Колесникова знакомства. Подхожу, здороваюсь. Тот, что с автоматом, приглашающее мотает головой: садись, покурим. У него югославские сигареты «Адмирал» – дорогие, с примесью трубочного табака, я такие курил, мне понравились.

– За водкой? – интересуется дневальный.

– А что, есть? – спрашиваю я.

– Конечно.

– И почем?

– Тридцать марок.

– Дороговато, – говорю.

Дневальный жмет плечами. Да черт с ним, все равно мы без денег.

– Асидола пару банок дашь?

– А на хрена тебе?

– Да надо...

Дневальный снова жмет плечами, потом встает, бредет к грузовику с автоматом под мышкой, негромко кричит: «Шустиков!» Брезентовая занавесь морщится сбоку, из темноты кузова появляется бледное пятно знакомого лица. Вот, значит, как твоя фамилия. Дневальный велит подать две банки асидола.

– Да вот он, глядь! – кричит Колесников и хлопает себя по бедрам. – А. ну, иди сюда, салага!

Хозвзводовский Валькин знакомый, помедлив, машет рукой:

– Вылезай!

– Так асидол!.. – вскрикивает Шустиков.

– Вылезай, тебе говорят!

Салага задом лезет через борт. Зря я узнал его фамилию, теперь мне его жалко. Для меня он раньше был зеленый наглый чмошник, теперь – остолбеневший в страхе молодой солдат с хорошей фамилией Шустиков. В московском «Спартаке» есть или был такой игрок. Давно я футбола не смотрел. Мы с батей за «Спартак» болеем. Центральное телевидение в Тюмень пришло совсем недавно, а раньше мы болели по радио и газете «Советский спорт».

– Не здесь, – говорит Валькин знакомец. – Увидят. Лучше в кузове. И не по морде, блин, по корпусу...

– Мы норму знаем, – отвечает Валька. Его знакомец показывает Шустикову кулак:

– И чтоб я даже писка не услышал! – И уже к Вальке: Там еще трое. Может, выгнать?