С Полишкой и Николенкой мы не раз за ночным чифирем обсуждали свое и других отношение к воинской службе. Я им честно сказал, что так называемый гражданский долг признаю. Кто-то в армии должен служить, это факт. Защита родины и прочее. И если этим кем-то оказался я – что делать, дезертировать не стану и пару лет своих отбарабаню. Но коли – долг, то нефиг требовать, чтоб я из кожи лез. Моя задача в армии – вернуться на гражданку. Живым, здоровым и, по возможности, без пятен в личном деле. И если для того, чтобы вернуться, от меня требуется прошагать сто верст по плацу, вырыть километр окопов и расстрелять в мишени пуд патронов – я прошагаю, вырою и расстреляю. Командиры заставят меня это делать. Заставят. Ключевое слово. И я смирюсь и буду исполнять. Но глупо думать, будто я всем сердцем полюблю бить сапогами по булыжнику, долбить лопатой каменистый грунт или драить закопченные после стрельбы внутренности своего автомата. Будь моя воля, я бы эти два года играл на гитаре, валялся на травке в тени и гулял по Германии. И воевать мне не придется – войны не будет. Большой войны, по крайней мере. А с заварушками мелкими справимся, ежели что. Надо будет – мы скатаем хоть в Польшу. Или в другое похожее место. Но при любом удобном мирном случае, сказал я Полишке с Николенкой, солдат будет неизбежно сачковать. Как говорила в школе наша классная: идти по линии наименьшего сопротивления. И всем начальникам армейским надо за мной это разумное право признать и тоже, в свою очередь, смириться.

Полишко и Николенко, выпив чифиря, с подобной точкой зрения смирились, пусть и вяло. В конце концов сержант – он тоже по призыву на два года. Другое дело офицеры: у них на всю жизнь и по собственной воле. Здесь у меня вопросы есть, но задавать их нужно не сержантам. И не корейцу-ротному, которого по малолетству без спроса сунули в кадетку.

В разных штабах поотиравшись, я давно понял, что большинству молодых офицеров (без связей и высокого родства) должность майора-батальонного, которого ненавидят и терпят целых триста человек, есть предначертанный предел карьеры. Подполковника дадут под дембель – и на пенсию, в сторожа гаражные. Или в школьные военруки, если повезет. В итоге жизнь свою, как в книгах пишут, единственную и неповторимую, на это дело положить? Не знаю. В смысле высоком, опять же книжном, армейская служба выглядит, конечно, по-другому. Типа там «если завтра война». А когда всмотришься в то, что у тебя перед глазами... Правильно наш ротный говорит: армия без войны закисает. И хвалит американцев: молодцы, устроили во Вьетнаме настоящий полигон. И кадры проверяют, и новую технику.

Практически весь офицерско-сержантский состав через этот полигон прогнали. Кровь армии пустили, армии это на пользу. Вот и мы, говорит ротный, если ума и решимости хватит, лет через пять или десять где-нибудь устроим свой Вьетнам. В Европе – едва ли, здесь тесно. В Африке – далеко и дорого, мы не так богаты, как американцы. А вот на южном сопредельном рубеже...

Ротному скучно, он хочет воевать. Пока он пьет и задает вопросы – по большей части сам себе, потому что ответов не ждет и не требует, – я пишу на разграфленном листе ватмана расписание занятий. Командир батальона, насмотревшись на Гырбу и Сырбу, распорядился увеличить часы строевой подготовки. Впереди полковые учения с боевой стрельбой, а мы шагистикой займемся. Не понимаю я комбата и должности его не понимаю. Полк состоит из рот, их с утра до ночи гоняют в хвост и в гриву ротные и взводные начальники. А вот что делает в своем штабе командир батальона, а с ним еще и замполит, начальник штаба и даже писарь штатный – есть тайна для меня. Батальонный писарь сильно важничает, ходит наглаженный, но хорошо играет в волейбол, и это его извиняет. Замполит же – лентяй откровенный, на политзанятиях читает вслух передовицы из газеты «Правда», путаясь в ученых словах и позевывая. Подчас и вовсе сунет газету нашему сержанту Лапину, у которого мощная дикция, и распивает чай у ротного, благо канцелярия за стеной ленкомнаты, и там слышно, как Лапин читает. Начальника батальонного штаба я при каком-нибудь деле вообще не наблюдал, но раз в месяц получаю от него раскладку по занятиям: сколько часов роте следует заниматься строевой, сколько инженерной подготовкой, химзащитой, политбеседами, физкультурой, стрельбой и так далее. Все эти нормативы я прекрасно знаю сам, они утверждены Министерством обороны и при мне ни разу не менялись. Другого батальонного вмешательства в ротную жизнь, если не считать комбатовских разносов, я обнаружить не сумел.

Кстати, сочинить толковое расписание – дело совсем не простое. Казалось бы, раскинул все учебные часы по дням недели – и отдыхай в курилке. Ни черта подобного. Есть занятия общие, ротные, а есть отдельные, по взводам. К примеру, физкультурный городок у нас на батальон один, и ну как все туда завалятся одновременно? И строевую тоже надо «разводить», чтобы по плацу не толкаться. И стыковать занятия следует осмысленно, чередуя строевые с кабинетными. После кросса шесть кэмэ – отдых на политзанятиях. После инженерной подготовки, то бишь махания лопатой и киркой, – теория по химзащите. Теперь вот надо строевой добавить. За счет чего? Политзанятия не снимешь – и замполит не утвердит, и солдаты обидятся: лишил возможности часочек подремать под зычный голос Лапина. Физкультура? Наверное. Должности заместителя по физподготовке в батальоне нет, а завспортзалом в низовое расписание не вмешивается.

Заменяю физру маршировкой.

– Готово, – говорю я ротному. – Завизируйте, Валерий Хогыкович. А в батальон я завтра сам схожу на утверждение.

Ротный визирует. Если он, как положено, понесет расписание лично, то начальник штаба батальона, зная про случившийся разнос, непременно завернет его к комбату, и ротный получит вторично, уже для профилактики. Я же вручу расписание писарю-волейболисту, он верхний правый уголок моего ватмана, до конца его не разворачивая, подсунет начальнику штаба, и тот расчеркнется на нем, не вникая. Ротного я уважаю и стараюсь по возможности беречь. Вот уже два месяца, как я снова в полку, и за все это время мой ротный ни разу не попал на воскресное полковое дежурство.

Думает поди, что просто повезло. Я ему не рассказываю, сколько водки отнес в штаб полка писарям, которые график дежурств составляют. Офицеров в полку много, и без корейца есть кого назначить.

– Ну что за работа собачья, – говорит ротный и смотрит, сколько осталось в бутылке. – Только из хлюпика нормального солдата сделаешь, как его на дембель, все сначала. И так два раза в год. Это неправильно.

– Но так везде, во всех армиях.

– Не во всех, – грозит пальцем ротный. В бундесвере, поясняет он, в основном служат только сержанты, по контракту и долго. Это костяк армии. Профессиональный костяк. В случае войны – общий призыв резервистов. Сержанты – по своим местам, и армия развернута.

– А я-то думал, – говорю, – чего бундесвер такой маленький? Ну, по сравнению с нами.

– Нет, там есть, конечно, штатные укомплектованные части, но в целом система призыва такая... Донесешь?

– Не понял, – удивляюсь. – Что донесу, товарищ старший лейтенант?

– Да все ты понял... Советский офицер расхваливает армию противника.

– Не донесу.

– Я знаю, потому с тобой и говорю. Убери.

– Есть убрать.

Бутылку с недопитой водкой я спрячу не в штатном сейфе канцелярии, как это сделал бы любой неумный писарь, а в угловом шкафу с наглядными пособиями. В сейф и чужие могут заглянуть, а в шкафу на нижней полке никто искать не станет – на колени надо становиться, унизительно для проверяющих. Ротный молча сидит за опустевшим столом, и я понимаю, что ему не хочется домой, а больше идти некуда. И тут мне в голову приходит неожиданная мысль: быть может, зря я берегу корейца от воскресных полковых дежурств? Может, надо бы наоборот?

– Не берите в голову, Валерий Хогыкович. Мудак он, наш майор.

Ротный смотрит на меня самурайским взглядом.

– Запомните, ефрейтор Кротов, – говорит он, поднявшись со стула. – В первый и последний раз вы в моем присутствии позволили себе оскорбительно высказаться в адрес офицера.