– Да, нормально вы там жили без меня.
Выпиваем в память Вовки Иваненко. На концертах наших перед фильмами он всегда садился в первом ряду, улыбался во всю свою морду и поддразнивал меня – изображал пустыми руками, как я чешу на ритму и раскачиваюсь в такт. А чтобы поддеть нас сильнее, в короткой тишине между номерами гнусно орал на весь зал: «Фильму давай!» На Вовку Иваненко я не обижался, это юмор у него такой. Был. Как-то сидели мы в солдатской чайной, пили «Вайнбрандт» из самовара – нам это дело понравилось, практиковали, – и тут заходит наш ротный-кореец. Что это вы пьете? Чай, отвечаем. А почему от чая пар не идет? Остыл, сидим долго, никуда не торопимся – воскресенье. Понимаю, говорит, понимаю... И тут Вовка Иваненко предлагает: вам налить? Я чуть со стула не свалился. Вовке по фигу, он из другой роты, а мне куда деваться? Вовка смотрит на меня и наливает. Ротный принимает чашку, оттопыривает мизинчик и выпивает так медленно-медленно, ставит чашку на стол и говорит: «Потом зайдете ко мне, Кротов». И ушел, а мы сидим – в чайной можно не вставать при офицерах, им вообще в солдатскую чайную заходить как бы не принято. Ну и сволочь ты, Вован, говорю я Иваненко. Тот хохочет. А ротный ничего плохого мне не сделал, если не считать плохим, что остаток воскресенья до отбоя я проторчал в канцелярии, разбираясь с пришедшим по почте новым заданием от академии.
Когда выпиваем по третьей – за грядущий дембель – и закуриваем, говорю Валерке про звонок Караева. Спивак рукою машет: дал так дал, я бы не дал, ну его на фиг. Я в свою очередь отмахиваюсь – мелочи. И тут в дверь каптерки негромко, но отчетливо стучат, а мы даже шагов на лестнице не слышали. Что значит спирт и новости плохие – напрочь бдительность утратили. А открывать придется: свет горит, и ключ торчит в замке, его снаружи видно, если наклониться. «Спокойно», – говорю я Спиваку и направляюсь к двери твердым шагом. Ключ крутится легко – замок я смазал.
– Привет.
На ней светло-серое короткое пальто джерси, хотя обычно она прибегает сюда в медсестринском халате. Ниже пальто блестят румынские сапожки, они считаются моднее гэдээровских. Валерка вскакивает и идет здороваться. По морде по гусарской вижу, что поплыл, давненько не бывал в интимном женском обществе. На фоне Милки он вообще огромный, и так ему, верзиле, нравится над нею возвышаться, и брать ее джерсовое пальто, и петелькой ворсистой – не сразу под воротником, а чуть поглубже – цеплять его на гвоздик, который вбил-то я, а не Спивак, и стену в этом месте именно я заклеил белым пресс-картоном, чтобы одежда не касалась штукатурки.
Спивак усаживает Милку на свой стул, сам водружается на табуретку – в каптерке их четыре, на них я обрабатываю длинные бруски, составив табуретки в ряд подобием верстака.
– А что вы пьете? – спрашивает Милка. – И по какому поводу?
– Да друг у нас погиб, – с ходу ляпает Спивак.
Вот же болван! Не мог сказать: за встречу пьем, давно не виделись. И вообще кому какое дело? Захотели – выпили. Но уже поздно: Милка ахает, у нее темнеет под глазами, и спрашивает, как это случилось. Спивак во всей красе расписывает Милке страхи самовольщика. Милка все чаще взглядывает на меня, но я молчу, будто Валеркины рассказы не имеют ко мне отношения. Ну как же не имеют, когда Спивак уже вовсю талдычит: вот мы с Серегой, мы с Серегой, третий пост, салага в охранении, а за каждого задержанного, то есть застреленного, самовольщика дают караульному отпуск на родину, и вот мы с Серегой, на посту салага, у нас мешок с хабаром...
– И ты, Сережа, этим занимался? – изумляется Милка, пока Спивак прикуривает и потому смолкает.
– А что? – смотрю на Милку и почему-то думаю про мужа-лейтенанта.
– Ты так любишь деньги, что готов...
– Жизнью рисковать? – договариваю за нее. – Ты Валерку больше слушай, он тебе такого нагородит... С Иваненко – первый случай, до этого у нас в полку ни одного самовольщика не убили и даже не ранили. Все это чепуха, просто Валерке хочется понравиться тебе, впечатление произвести. Он полтора года с женщиной рядом не сидел.
– Но ведь стреляли! – багровый от спирта и смущения Спивак потрясает над столом своими обезьяньими лапищами. – И по нам стреляли! Ты чё, не помнишь того салагу?
– Салага стрелял в воздух, – говорю, – и ты прекрасно это знаешь.
– Но ведь стрелял! Стрелял два раза – второй на поражение, как по Уставу положено, блин.
Я не спорю. Валерка рухнул в траву и пополз после первого выстрела, а я с хабаром отступал к колючке на полусогнутых и в сторону часового смотрел и увидел по ствольному выхлопу, что второй выстрел тоже был в небо. Пятился я задом не потому, что такой смелый, – боялся подставить спину. Мне казалось почему-то, что в спину попадут, а так успею увернуться. Глупая мысль, но других тогда не было. Пришлось возвращаться. В полку объявили тревогу и шмон, считали всех по головам и до рассвета держали на плацу, пока в казармах всё вверх дном переворачивали. Со шмоном вышло пусто, мы не пацаны, чтобы мешок с хабаром прятать под кроватью. Полковник Бивень кличет самовольщиков волками. «Рыщут тут, как волки, понимаете!..» Разрешите обратиться, товарищ гвардии полковник: не пойман – не волк. То есть наоборот: ты волк, покуда не поймали. Что-то меня со спирта повело. Давно не пил вообще, и Милка с докторами предупреждали: после такой дозы антибиотиков, какую мне вкачали, пить вообще нельзя, реакция наступит. Рота, в ружье, реакция наступает, огонь по всем фронтам!..
– Налей-ка лучше, – говорю я Спиваку.
– А что вы пьете?
– Спирт мы пьем. Чистейший медицинский. – Сам думаю: сейчас, блин, скажет, что нельзя, но мне, блин, по фигу, пусть муженьком своим командует. Однако Милка говорит совсем другое, Валерка начинает суетиться. Наливает в кружку заварки, добавляет спирта, кладет два куска сахара и бурно, со стуком, размешивает. В полку мы пили так перед отбоем, на сон грядущий – мне не понравилось: сердцебиение потом и морда красная.
– Во, – говорит Спивак, –ликер шартрез.
– Шартрез зеленый, – произносит Милка.
Вот черт, откуда она знает? Читала или видела, в натуре? Наверно, видела – ей как вольняге дозволяется гулять по всей Германии.
– Помянем Вовку, – говорит Спивак. Вообще-то мы за Вовку уже выпили, но парень он хороший – был, не грех и помянуть еще разок. Вовку повезут на родину в цинковом гробу. Никогда не видел, как выглядит цинковый гроб. Весь он цинковый – или только внутри, а снаружи обшит досками, как гроб обычный? Понятия не имею. А Милка выпила и даже не поморщилась. Сердцебиение потом и морда красная? Посмотрим. Злой я сегодня.
– Как вкусно! – Милка ловит картошку спиваковской ложкой. – Это вы готовили, Валера?
– Это я готовил, – говорю, и тут нам в дверь стучат. Ну екарный бабай, ну что за напасть, блин, такая! Ходоки, блин, как к дедушке Ленину!
– Иди открой, – командую Валерке.
Без фуражки, в шинели внакидку замполит похож на комиссара Фурманова из кинофильма «Чапаев». Даже выражение лица у него актерское: с умной понимающей улыбкой. Замполит с порога осматривает помещение. Сидящей к нему в профиль Милке он кивает как своей и ее присутствием, похоже, совсем не озадачен, а вот всем остальным...
– Не рановато начинаем? – Замполит вешает свою шинель на второй гвоздик рядом с Милкиным пальто. Дома у нее, наверное, так же рядом висит шинель мужа-лейтенанта. – Новый год-то завтра, товарищи бойцы.
– У них горе, – поясняет Милка. – Друг у них погиб.
– Это серьезно. – Замполит идет к столу, я подставляю ему табуретку. – Где и как? Дома, в Союзе?
– Да нет же! – восклицает Милка. – Здесь, в армии, в полку!
И она начинает рассказывать. Нет, в армии бабам не место. Она рассказывает все, что ей нагородил Валерка, и сдает нас замполиту по полной программе. Ничего замполит нам не сделает. Это и ежу понятно, и нам, и замполиту, но все испытывают явную неловкость. Про самовольщиков старлей и сам прекрасно знает, но есть негласный уговор между солдатами и офицерами: без дела и повода некоторых тем не касаться, иначе офицеру придется реагировать, особенно в присутствии сторонних лиц. Вот и сейчас замполит вроде слушает Милку, но смотрит на меня со Спиваком.
