Шесть недель Бомарше терпеливо ждал в двух шагах от ружей, в которых так нуждались генералы революции, чтобы вести войну, но на которых политиканы и дельцы строили свои воздушные замки обогащения. Его пытались убить. Из Парижа Манюэль, "вдохновляемый" сочувствием, не переставал предупреждать его о кознях Лебрена. Что касается голландского правительства, то оно не намеревалось долее терпеть на своей территории человека, который был явно не в чести у официального представителя Франции. Поняв в конце концов, что битва в Голландии им проиграна, но нисколько этим не обескураженный, Бомарше решил попросту вернуться в Париж, где в то время как раз шел суд над его самым знаменитым сообщником, а именно - над Луи Капетом. Но чтобы оказаться во Франции, нужно было снова попасть в Англию, то есть снова сесть на корабль. Плавание было чудовищным. Корабль чуть не пошел ко дну. Заметьте, между прочим, что Бомарше, не боявшийся в жизни ничего, кроме моря, был вынужден, точнее, вынуждал себя двадцать раз пересекать Ла-Манш или Северное море и двадцать раз заболевал, тяжко заболевал. Вот уж поистине закаленный характер.
В Лондоне Бомарше нашел очередное письмо Манюэля, а также письма братьев Гюден, более подробные и еще более тревожные. Ознакомившись с этой корреспонденцией, он узнал, что его имущество снова опечатано и что он как раз вовремя ускользнул из Голландии - подручные Лебрена уже получили приказ схватить его и доставить в Париж живым или мертвым. Если верить корреспондентам, Бомарше в лучшем случае была уготована гильотина. Мы слишком хорошо знаем его, чтобы не угадать, как Бомарше на это отреагировал: он решил немедленно вернуться на родину. К счастью, у английского друга, с которым он поделился этим намерением, хватило ума запрятать его, как злостного неплательщика, в тюрьму Бан дю Руа, вполне, впрочем, комфортабельную. В сем заведении лондонские власти по требованию кредиторов держали под замком несостоятельных должников. Англичанин, категорически потребовав, чтобы ему немедленно был выплачен долг, бесспорно, оказал Бомарше неоценимую услугу. В декабре, 1792 или в январе 1793 года нашему герою навряд ли удалось бы сохранить голову. По правде говоря, мне неизвестно, чем был движим этот англичанин - великодушием или скупостью жертва долго не могла простить ему этого поступка, - но, коль вопрос неясен, предпочту, не колеблясь, ту версию, которая красивее. Оказавшись в тюрьме, Бомарше немедленно потребовал перо и бумагу. И принялся за работу. Естественно, он писал мемуар, точнее - шесть мемуаров: "Шесть этапов, девяти самых тягостных месяцев моей жизни", где уличал своих недругов, начиная с самого болтливого из них - депутата Лекуантра. Этому тексту, написанному второпях человеком, мучимым тревогой за судьбу близких, которые находятся во власти его врагов, недостает остроты, а подчас и сдержанности. Но в нем есть блестящие страницы и два или три пассажа самого высокого полета. Что касается документально-доказательной стороны мемуара, то нет нужды говорить о ее безупречности. Бомарше в этой истории с ружьями и в самом деле был прав по всем статьям, так что ему ничего не стоило посрамить всех Лебренов, Лекуантров и их присных. Но в 1793 году мало быть правым. И снова, как во времена парламента Мопу, Бомарше, которому нечего терять, кроме жизни, наносит удар сокрушительной силы. И если "Мемуары против Гезмана" были обвинительным актом абсолютной монархии, "Шесть этапов" - обвинительный акт против злоупотреблений новой администрации. Кто, кроме Бомарше, осмелился бы в 1793 году опубликовать в Париже текст такой взрывчатой силы?
Вот несколько выдержек, где он выступает во всем своем блеске:
"Бьюсь об заклад, что сам дьявол не сдвинет с места никакого дела в наше ужасающее время всеобщего беспорядка, коий именуется свободой".
О тех, кто управляет Францией:
"В этом деле национального значения только министры-роялисты выполнили свой долг, тогда как все препятствия исходили от народных министров... Утеснения, чинимые мне первыми, были детскими шалостями по сравнению с ужасами, которые творили последние".
Об одном, и не последнем из них:
"...маленький человек, черноволосый, с горбатым носом, с ужасным лицом... То был великий, справедливый, короче, _милосердный_ Марат".
О Лебрене-Тондю и его окружении:
"Вот какие люди заправляют нашими делами, превратив правительство в место, где сводятся личные счеты, клоаку интриг, цепь глупостей, питомник корысти".
Своим друзьям, которые в ужасе умоляют его о сдержанности, он величественно отвечает:
"Что за чудовищная свобода, - отвратительней любого рабства, ждала бы нас, друзья мои, если б человек безупречный был бы вынужден опускать глаза перед могущественными преступниками потому только, что они могут его одолеть? Как? Неужто нам доведется испытать на себе все злоупотребления древних республик при самом зарождении нашей? Да пусть погибнет все мое добро! Пусть погибну я Сам, но я не стану ползать на брюхе перед этим наглым деспотизмом! Нация тогда только воистину свободна, когда подчиняется законам!
О граждане законодатели! Когда эта записка будет прочитана всеми вами, я добровольно отдамся вашим тюремщикам!"
К концу шестого "Этапа" Бомарше возвышает голос. Как и двадцать лет назад, речь идет уже не только о нем самом, но о Франции:
"О моя отчизна, залитая слезами! О горемычные французы! Какой; толк в том, что вы повергли в прах бастилии, если на их развалинах отплясывают теперь бандиты, убивая всех нас? Истинные друзья свободы! Знайте, что главные наши палачи - распущенность и анархия. Поднимите голос вместе со мной, потребуйте законов от депутатов, которые обязаны их дать нам, которых мы именно для этого назвали нашими представителями! Заключим мир с Европой. Разве не был самым прекрасным днем нашей славы тот, когда мы провозгласили мир всему миру? Укрепим порядок внутри страны. Сплотимся же наконец без споров, без бурь и, главное, если возможно, без преступлений. Ваши заповеди воплотятся в жизнь; и если народы увидят, что вы счастливы благодаря своим заповедям, это будет способствовать их распространению куда лучше, чем войны, убийства и опустошения. Но счастливы ли вы? Будем правдивы. Разве не кровью французов напоена наша земля? Отвечайте! Есть среди нас хоть один, которому не приходится лить слезы? Мир, законы, конституция! Без этих благ нет родины и, главное, нет свободы!"
Работа над поджигательским текстом окончена, теперь Бомарше; необходимо его опубликовать. Но для этого прежде всего нужно выйти из тюрьмы и выбраться из Англии. Гюден-кассир переслал ему сумму, необходимую для выплаты долга. Бомарше написал из своей камеры в Бан дю Руа министру юстиции Гара, прося его о "единственной милости - оберечь его жизнь от угрожающего кинжала". Министр прислал, как говорит Бомарше, "единственное разумное письмо из всех, которые я получил от высокопоставленных лиц своего отечества" за все время, что тянулось дело о ружьях.
Читая послание Гара, явно весьма уважительное, мы можем и это необходимо, если мы хотим установить историческую истину - отметить, что положение Бомарше оставалось, во всяком случае в глазах некоторых лиц, относительно прочным. Но до чего трудно не потерять рассудка в смутные периоды, именуемые революционными, очевидно потому лишь, что они как бы совершают полный оборот, подобно деревянным коняшкам карусели.
"Я могу лишь приветствовать, - ответил Гара, - Вашу готовность явиться в Париж для оправдания перед Национальным конвентом, как Вы меня заверяете; и я полагаю, что, когда Вам будет возвращена свобода и позволит здоровье, нет смысла откладывать поступок, столь естественный для обвиняемого, ежели он убежден в своей невиновности. С выполнением этого замысла, достойного сильной души, не имеющей в чем себя упрекнуть, не следует медлить, из опасений, которые могли Вам внушить "только враги Вашего спокойствия или же люди, слишком склонные к панике. Нет, гражданин, что бы там ни твердили хулители революции 10 августа, прискорбный события, последовавшие за ней и оплакиваемые всеми истинными поборниками свободы, более не повторятся.
