Поезд снова ощутимо вздрогнул и медленно пополз в обратном направлении.

Лузгин уже прокрутил в голове штук двадцать сценариев возможных последствий сургутской встречи, пришел к выводу, что всерьез ему ничто не угрожает, и, тем не менее, не мог не думать об этом снова и снова. Конечно же, Вагапов раззвонит и совершенно точно, по висюльке, укажет его должность и место работы. Последует запрос, но попадет он Бореньке Пацаеву, даже если будет адресован куда выше, за что и воспоем мы славу великой бюрократии «Сибнефтепрома», не дозволяющей бумагам перепрыгивать служебные барьеры. Боренька запросу ход не даст, но вынужден будет ответить. Прежний запрос конкретно в СНП не адресовался (а вот кому он был направлен, Пацаев так и не сказал, отделался хихиканьем и гадскими ужимками), а нынче отвечать придется, но они с Боренькой что-нибудь придумают солидно-обтекаемое, и пока в генералгубернаторстве канцелярская машина пережует ответ и выплюнет новый запрос, пройдут месяцы, а там… Он припомнил конспиративный совет Вальки Ломакина — написать заявление об утере паспорта и получить новый, не зоновский (ему бы выдали без звука, ведь он вполне официально был зарегистрирован по адресу квартиры старика и значился на службе в СНП, чего нельзя было сказать о самом Вальке, проживавшем в городе на абсолютно нелегальном положении). Лузгин в который раз подумал о Ломакине с печалью и жалостью: как и чем он жил все это время? С ним самим, Лузгиным, было так или иначе, но в порядке: он имел работу и жилье, пусть работа была временной, а жилье принадлежало тестю. Он мог ходить по городу, не прячась от людей (Махита выведем за скобки, тут вопрос — особый), встречаться с коллегами, отдыхать на турбазе компании, совершать поездки вроде этой, водиться с мальчиком Кирюшей (здесь надобно уже Тамару осадить, он все-таки не дармовая нянька), беседовать со стариком и всласть начитываться по ночам Осоргиным, которого открыл себе недавно. И даже выпить со старухами он мог себе позволить, но и при этом всем он ощущал удушливую несвободу, что уж тут скажешь о Вальке, шныряющем по городу как партизан в лесу или, вполне представить можно, неделями сидящем взаперти на какой-нибудь из «конспиративок» Земнова. Лично он, Лузгин, в подобной ситуации или помер бы с тоски, или спился, а Ломакина он пьяным не видел никогда. Оставались тоска и упрямство. Но жить такой невыносимой жизнью ради призрачных денег, пусть даже и очень больших… Или же была у друга Ломакина в этом городе еще какая-то другая, тайная, ежедневная жизнь, совершенно неведомая Лузгину и страшная в этой своей неведомости, потому что в ней обязательно должен был присутствовать Земнов.

Он вспомнил и о Славке Дякине, также спрятанном где-то на дне, но уже не земновском — махитовском дне, еще более страшном и безжалостном; вспомнил неведомых и ведомых ему людей, запертых нынче в холодном амбаре далекой деревни Казанлык; вспомнил пропавшую внучку Степаныча и горестно подумал: за что так издевается над нами сука-жизнь? И чем дальше, тем больше, гнуснее. Он вспомнил друга-одноклассника, умиравшего от рака в обшарпанной палате тюменской онкологии, где пахло хлоркой и животной гнилью, и как тот хватал Лузгина за руку влажными пальцами и, плача, заклинал его любить и ценить каждый прожитый день, каждый час и мгновение, а Лузгин не знал, куда ему деться от этой тысячелетиями повторяемой банальщины, урок которой в том, что никакой он не урок, пока не грянет, и в следующий раз он пришел к другу уже в морг на улице Одесской, где в хоре прочих, куривших у крыльца, повторял со вздохом и значением: «Отмучился».

И почему-то вспомнились еще армейские письма тюменского парня имярек, что по наводке из военкомата взял под честное слово вернуть у так мило застеснявшихся родителей и, состряпав газетный матерьялец под лихим, отмеченным редакционной летучкой, заголовком «Домашняя работа по бомбометанию», в итоге так и не вернул. А много лет спустя нашел их в ящике комода среди прочих ненужных бумаг, порвал и выбросил в мусоропровод, после чего недолго маялся стыдом. Родителей тех нынче, пожалуй, нет уже на свете, а парень ничего не знал про маленькую подлость молодого репортера, но ежели и знал, то давно уже простил или забыл, память выцвела за годы. Да и важны ли были парню его солдатские листки с ошибками на тройку с минусом? Тогда, наверно были неважны, а нынче старый дядька, задним числом расставив запятые, читал бы их своим внукам сквозь мутную линзу дедовской слезы.

Поезд опять вздрогнул и замер. Лузгин закрыл глаза и потряс головой, как обычно делал в одиночестве, когда ему бывало стыдно за себя перед самим собой.

Снова топот в коридоре, голоса, глухая возня и тупо оборвавшийся выкрик, дверь купе откатилась и стукнула, и в рваном луче фонаря внутрь ввалились друг за другом подталкиваемые в спину четыре человека. Один из них, шатнувшись, тяжело уселся в ноги Лузгину, другой ругался матерно, и весь этот ночной бедлам перекрыл строгий голос старика:

— Да что здесь происходит, черт возьми?

— Херня здесь происходит, Ваня, — ответил ему тот, что матерился, и Лузгин по голосу узнал деда Прохорова. — Ты не ори, а лучше сядь и подвинься. Да не толкайтесь вы! Щас разберемся…

Выдернув ноги из-под чьей-то массивной задницы и помогая себе руками, Лузгин сел на лавке, развернулся, задев кого-то в темноте ступнями, опустил ноги под столик. Рядом сразу грузно опустилось тело, кто-то задышал тяжело и часто. Рука, лежавшая на столике, нащупала там пачку сигарет, Лузгин раскрыл ее, достал плоский баллончик зажигалки и щелкнул, извлекая пламя.

Рядом с ним пыхтел незнакомый мужик в серой исподней рубашке, а напротив, прижавшись друг к другу, блестели возбужденными глазами старик, Кузьмич и мастер Фима Лыткин. Лузгин повел рукой, приближая к ним слабый огонь; за окном заорали и стукнули чем-то в стекло.

— Да сейчас я, сейчас! — оглушительно выкрикнул Прохоров, неловко бросаясь к окну. Лузгин растерянно снял палец с педали зажигалки, Прохоров прикрикнул на него:

— Да не гаси ты, дай закрою, — и стал дергать вниз ролевую оконную шторку.

Несколько долгих секунд они сидели в темноте, прислушиваясь к шагам и голосам снаружи и внутри вагона, потом Иван Степанович откашлялся и четко произнес:

— Объясните мне, что происходит.

— А хрен его знает, — ответил Кузьмич и рассказал, что в купе ввалились люди с автоматами, подняли их с Фимой и приказали молчать, а потом затолкали сюда, ничего никому не объясняя.

— Что за форма на них?

— Да хрен их разберет, Степаныч. Она нынче у всех одинаковая. А автоматы наши, «калаши».

— Они тоже у всех, — подал голос Лузгин. — Я думаю, это захват.

— Бандиты! — сказал Фима Лыткин.

— Захват? — переспросил старик. — С какой же целью, позвольте вас спросить?

— Да пограбят и уйдут, — успокоительно заметил Прохоров. — Нам главное — не бузить, тогда быстрее закончат и смоются. Вот приключение, однако!.. А злые такие, толкаются.

— Полагаю, это не грабеж, — сказал Лузгин и замолчал; он хотел убедиться, что его внимательно слушают. — Судя по всему, это захват заложников.

— С чего же ты решил? — осторожным шепотом поинтересовался Лыткин.

— Таких людей я видел там, на юге. И сейчас в тамбуре, когда ходил курить. Поверьте мне, это не грабители, это куда серьезней.

— Допрыгались, — сказал Кузьмич. — Теперь и тут Чечня какая-то… А что им надо?

— Откуда же я знаю? — с обидой выпалил Лузгин. — Придут, расскажут. А могут и не рассказать. У них такая тактика, я изучал: ничего не объяснять заложникам, чтобы страшнее было.

— Между прочим, Агамалов в поезде.

Сказанное стариком на мгновение изумило Лузгина: он же в загранке был, когда успел приехать? Но если так, то многое и сразу проясняется: они — заложники до кучи, а главный интерес захватчиков совсем в другом вагоне, в «генеральском», где развернется жесткий торг. Они же просто посидят себе спокойно. Неясно лишь, как долго это будет длиться. Но грамотно сработано, однако: захватить поезд на пустынном перегоне, где на многие версты вокруг только снег и болота под снегом. Штурмовым отрядам здесь не подобраться скрытно, обнаружат сразу и начнут мочить заложников поштучно, и не из «генеральского» вагона, — тех сберегут для торга, — а из вагона простого, как наш, например, или с прессой. Нет, однако же, прессу не тронут, это не в привычках террористов, и если бы не упрямый старик, Лузгин сейчас сидел бы там, среди своих… Поезд гнали назад — зачем? Выбирали место поудобнее? Например, — мост, тогда вообще не подберешься и контролировать легко, можно снайперов укрыть на переплетах ферм, дать им винтовки с ночными прицелами — никто не сунется на километр, если не больше. Затем — пути отхода. Поезд заминировать — и на снегоходах в лес, там вертолет, а можно вертолетом прямо с моста и на юг, к границе, оставить здесь смертника с машинкой детонации или присоединить к взрывчатке спутниковый телефон, тогда сигнал на взрыв можно послать откуда хочешь, вплоть до Занзибара. Лузгин, правда, не знал, есть ли на Занзибаре террористы — должны быть: Занзибар ничем не хуже любого другого места на этой сошедшей с катушек земле… Политика, деньги? Все равно деньги, даже если сначала — политика.