«Пострелять захотелось?» — сказал ему при первой встрече маленький полковник Марченко. Чтобы кого-то убивать — такое Лузгину и в голову не приходило, а вот пострелять он был бы не против — если, конечно, позволят.
Солдаты ждали их на площадке в центре лагеря и по команде местного майора уселись на землю кто как. Майор подошел и представился Лузгину, козырнув, и тот в ответ едва не отдал честь майору — сдержался, слава богу, не насмешил людей. Четыре солдата бегом притащили из столовой две длинные скамьи, офицеры и сержанты уселись на них сбоку, у колес пятнисто раскрашенной радиомашины. Бушлат был просторен, и без того не худенький Лузгин смотрелся в нем со стороны, наверное, отъевшейся штатской нелепостью. Хорошо еще, что водитель Саша, появившийся невесть откуда у столовской палатки, забрал у него и унес в «уазик» пуховик и сапоги, а то ведь приперся бы с ними, позорище.
«Позёрище», — мысленно поправился Лузгин, от слова «позёр».
— …известный журналист, обозреватель, ведущий телевидения… Ваши родители должны хорошо помнить…
Почему «должны» и «хорошо»? Родители — быть может, а эти пацаны со стрижеными головами, поди ты, знать не знают, кто такой знаменитый Лузгин, и смотрят на него как на артиста. Ну и ладно… Вы просите песен? Есть у меня.
Он благодарно кивнул отговорившему Елагину и сделал шаг вперед, скользя глазами по лицам сидящих в первых рядах.
— Есть такой анекдот, — произнес он привычно усиленным голосом. — Идет тетка по базару, смотрит: мужик в кепке мозги продает. И ценники стоят: мозги военных — рубль килограмм, мозги эсфоровцев — десять рублей килограмм, мозги журналистов — сто рублей килограмм. Тетка спрашивает: «Почему мозги журналистов такие дорогие? Что, очень хорошие, да?» — «Дура ты старая, — говорит ей мужик. — Ты знаешь, сколько энтих самых журналистов нужно забить, чтобы хотя бы один килограмм набрать!»
Была бесконечная пауза, секунды две-три, никак не меньше, и желанный, восторженный хохот накрыл Лузгина. Громче всех хохотал Воропаев, майор держался за живот и трясся на скамейке, Елагин же, сжав губы, только качал головой, но в глазах его тоже проступала влага.
— А вообще-то я свою профессию люблю и не променяю ее ни на какую другую, — с тренированной теплотой проговорил Лузгин, когда волна прошла и сникла. И стал рассказывать о том, о чем уже рассказывал не раз, привычно следуя от эпизода к эпизоду, чередуя веселое с умным, смешное с поучительным, используя живые факты как материал для беллетризованных комбинаций. Он обнаружил еще в детстве, что многое в жизни происходит не совсем так или вовсе не так, как могло бы и должно было произойти, управляй событиями умный мальчик Вова, уже тогда обладавший талантом литературной правки окружающей его действительности. Вот он и правил жизнь в рассказах, за что бывал и высмеян, и бит грубыми дворовыми реалистами, не понимавшими прелести законченных форм.
Встречи с общественностью Лузгин заканчивал обычно историей про своего старшего коллегу, с первых газетных лет хранившего все записные книжки и ведшего досье на всех людей, которых он встречал. «Память, опыт, знание жизни — вот единственная настоящая награда журналисту». И скромно умолкал, ожидая оваций. Вот и нынче он закончил в полчаса, сказанул про опыт и награду, поклонился публике и сделал шаг назад. Елагин сверился с часами и спросил, не будет ли к гостю вопросов. Солдаты на земле молчали, майор на скамейке шевелил пальцами. Лузгин решил пришпорить аудиторию и бойцовски сказал: «Давайте, я вопросов не боюсь». В толпе сидящих выросла рука, а вслед за нею и солдатик с типичным ушасто-скуластым лицом, и спросил Лузгина, считает ли он сегодняшнюю Россию действительно независимым государством и как, по его мнению, будут дальше развиваться события.
Лузгин изрядно растерялся: он ожидал вопросов в тему — встречи с великими, тайны ремесла, сплетни и слухи из мира искусства… Он глянул на майора и произнес с уважительным удивлением:
— Ну, командир, умеют ваши люди вопросы задавать!
— Это не мой, — вдруг ответил майор.
— Отставить, Храмов, — громко сказал Елагин, и солдатик растворился в капустном поле одинаковых голов.
— Нет, почему, я отвечу… — взъерошился Лузгин. — Хотя, конечно, ваш вопрос, товарищ солдат, имеет лицевую сторону и, употребим это понятие, изнанку. Начнем с лицевой…
Лузгин ораторствовал и все яснее сознавал, что и строй речи, и систему аргументов он выбрал неправильно, что с этими людьми следовало разговаривать совершенно другим языком, и ждали от него не объяснений, а ответов, что вовсе не одно и то же. Объяснить можно все. Почему, например, страна сохранила все внешние признаки независимого государства при том, что ее территория разделена на три зоны международной коллективной ответственности, «горячие точки» контролируются войсками ООН, а владельцами основных сырьевых и перерабатывающих компаний стали иностранцы — во всем мире нынче так: японцы давно уже скупили пол-Америки, но там ведь никто не бунтует, не захватывает предприятия штурмом и не палит из окон по омоновцам. Так есть ли разница? Разницы нет, если платят зарплату. Что же касается «национальной гордости великороссов», то встали вы утром, пошли чистить зубы и бриться, а из горячего крана течет холодная вода, и в тот момент вам лучше или хуже от того, входит Чечня в состав России или нет? Другое дело, сколько денег нам заплатят за Курилы: кто-то уже подсчитал, что полагается пять тысяч долларов на каждого — это же страшные бабки по нынешним временам, можно всей стране полгода не работать. И вообще, государство как таковое превращается в совершенно виртуальное понятие за пределами зоны обитания конкретного человека. Вот как следовало отвечать, если не бояться, что тебе набьют морду. Насчет морды Лузгин не боялся, но ему было жаль этих пацанов в военной форме, и он сказал под занавес: «У каждого в душе своя страна — большая или маленькая, — и вы ее защищаете. У каждого своя семья, большая или маленькая: папа, мама, брат, сестра. И пока вы их защищаете, они живы все — и большие, и маленькие. Вот что главное. С остальным, наступит время, разберемся».
Ему не хлопали. Впервые в жизни публичный говорун Лузгин был благодарен тишине.
Майор поднялся со скамейки и подошел к нему с коробкою в руках.
— Ну что, товарищи, — сказал майор, — поблагодарим Владимира Васильевича за интересную беседу. Нас ведь нечасто жалуют… Позвольте от имени солдат и офицеров…
— Майор неловко вскрыл коробку и достал оттуда новенькую кобуру с торчащим из нее вороненым затылком пистолета.
— Такой вот боевой порядок. Вы теперь человек военный, уже обстрелянный… — Лузгин изо всех сил старался не покраснеть. — Здесь вот гравировку сделали наши умельцы… Прошу принять…
Теперь солдаты дружно поднялись с земли и зааплодировали. Улыбающийся майор убрал пистолет в коробку и вручил ее Лузгину.
— Р-рота! — звучно крикнул прапорщик. — Сл-лушай команду-у!
— Как с дозагрузкой? — спросил Елагин Воропаева.
— Порядок, командир. — Воропаев протянул Лузгину широкую мясистую ладонь. — Нормально выступил, Василич, все путем. Дайте-ка мне эту игрушку, — и забрал коробку из рук слегка опешившего Лузгина. — А то еще потеряете.
— Да, огромное спасибо, — сказал Елагин тоном человека, едва не забывшего самое главное.
— Документы на подарок у меня; вернетесь в Тюмень, я помогу оформить, а то ведь отберут.
— Вам спасибо, — сказал расстроенный Лузгин. — Очень тронут. — Вот же народ, подумал он, даже поиграть не дали, в руках повертеть. — Это «Макаров»?
— «Макаров», «Макаров», — успокоил его Воропаев. Вчетвером они сели в «уазик» и поехали к воротам лагеря.
Водитель Саша прокатил по бетонке метров двести и затормозил на левой бровке. Они вышли из машины и смотрели, как от лагеря на бетонку вытягивается ротная колонна. На сей раз все эти башни и стволы, угловатая броня и толстые рифленые колеса совсем уже не представлялись Лузгину воплощением непобедимой мощи — быть может, потому, что во главе колонны уже не плыла, мельтеша траками узких гусениц, дозорная приземистая «пешка».
