— Который вокруг тебя крутится? — Боренька щелкал мышью, не отрываясь от экрана.

— Почему — крутится? Он мой друг, мы сто лет с ним знакомы.

— Жулик он, твой друг Ломакин. Жулик и кидала.

— А ты откуда знаешь? — растерянно спросил Лузгин.

— Работали вместе.

— Когда?

— В начале девяностых. Он нашей нефтью приторговывал.

— Да ты что?

— А вот то… — Пацаев щурился в экран и почесывал бороду свободной рукой. — Вокруг нас тогда много разных бандитов крутилось.

— Бандитов? Почему — бандитов?

— Сам сказал: лыжник, спортсмен.

— Ну, не каждый спортсмен…

— Который в нефтянку лез — каждый. Или был из бандитов, или под ними ходил.

— Но ты же сам с ними работал! — отчаянно выпалил Лузгин. Боренька приподнял брови, но взгляд на Лузгина не перевел.

— А мы со всеми тогда работали, — сказал Пацаев. — Такое было время. Веселое…

— Ну, а Валька конкретно?

— Я же сказал тебе: жулик, кидала.

— Поймали, что ли?

— А че ловить-то? Сам попался. Больше мы с ним дела не имели. Вот он и шустрил на вторичном рынке. Потому и полез к Кафтанюку. А этот сам кинет кого хочешь… Ты его спроси при случае про флотский мазут из Омска.

— Кого, Ломакина?

— Ну да. Девяносто восьмой, как раз перед дефолтом. Спроси, спроси… Интересно, что он тебе расскажет… О, глянь, «Тьюмен тудэй» кусок из твоей книги забамбашила! Любуйся…

Лузгин рванулся к монитору. Знакомый текст занимал в газете разворот со второй полосы на третью. Он быстренько вчитался: мемуары дедов, история с Прохоровым — и возмущенно заорал на Бореньку: почему без спроса, он же автор! Пацаев ответил спокойно, что согласованные тексты размещаются на открытом сайте компании, Лузгин в курсе, а открытый сайт для того и существует, чтобы им пользовалась пресса, так что нечего орать — смотри, как много взяли, радоваться надо, плохого текста столько не возьмут. Лузгин сказал, что эдак мы всю книгу растранжирим по кускам, потом неинтересно будет, исчезнет эффект новизны, неожиданности, думать же надо, на что Пацаев иронично усмехнулся и похлопал его по плечу: мол, все в порядке, не дергайся, оценят твой труд и талант, будь спокоен, и добавил, как бы между прочим, что в кассе премию дают к Новому году, Лузгин есть в списке, Траор утвердил, так что рви когти, писатель, и портфель возьми, а то не донесешь…

Большинству сотрудников компании переводили деньги на банковские карточки, что было, в свою очередь, рекомендовано и Лузгину, но тот из вредности уперся, счёт так и не открыл даже после служебной записки от Траора и показного пацаевского нытья, и от него отстали. Более того, когда он являлся по установленным дням в бухгалтерию, тамошние женщины улыбались ему и обхаживали как неразумного сына полка. А денег Лузгину платили все больше и все чаще. Он понимал, что это связано с окончанием производственного года, — такое бывало и раньше, даже в советских конторах, — и на фоне членов совета директоров, получивших недавно, как говорили в коридорах, по миллиону долларов в качестве рождественского бонуса, он получал даже не копейки, а доли копеек, а все же в сумме за три неполных месяца вышло изрядно. Жил он у тестя с тещей на полном пансионе, почти не тратился, разве что на дорогие сигареты, и с удивлением обнаружил, что деньги, если бросить пить, растут как бы сами собой. К весне он должен закончить книгу, и ежели все и далее пойдет таким же образом, — он не заквасит и его не выгонят с работы, — то после расчета он может вернуться в Тюмень богачом. А коли еще выгорит с Ломакиным… Никакого смысла возвращаться в Тюмень не было, и с Ломакиным едва ли что-то выгорит, но было приятно видеть пачки денег в отведенном ему нижнем ящике кабинетного стола, когда он нырял туда за бумагой и письменными принадлежностями, и сознавать, что даже если что-то вдруг случится, эти деньги смогут достаточно долгое время удерживать его на плаву. Да ничего они не смогут, сам себя опровергал Лузгин, будучи не в духе: если что случится, он обязательно запьет, а коли он запьет, то все случится в самом худшем виде.

Касса располагалась этажом ниже, и он обычно спускался туда не парадной, в коврах и мраморе, широкой лестницей, а по так называемой служебной, прямо возле пацаевской двери. Вот и сейчас, прикрыв дверь, он двинулся было к служебке, но рефлекторно посмотрел налево, где по парадной поднималась группа отменно одетых мужчин с властными лицами, и в центре группы шел некто высокий, грузный и неожиданно знакомый. Лузгин заморгал и всмотрелся; мужчины повернули в коридоре, стали удаляться от него, и того, высокого, можно было узнать даже со спины.

Лузгин влетел обратно и возбужденным голосом спросил Пацаева. Все так же глядя в экран компьютера, Боренька легко ответил, потом уразумел подоплеку лузгинского вопроса и резко крутнулся на стуле.

— Ты что, с ним знаком?

Прямой ответ чуть не сорвался с языка, но Лузгин все-таки выучился кой-чему у местной коридорной швали. Он пожал плечами и скромно произнес:

— Да как сказать…

Священника звали отец Валерий. Был он непривычно для Лузгина молод и как-то очень по-русски, по-здоровому обширен; легко нагнулся, обуваясь, так же легко распрямился — и ряса покрыла серые брюки и начищенные ботинки. Застегнув до шеи черное суконное пальто, священник улыбнулся Лузгину, перекрестил его и подал руку.

— А я неверующий, — весело сказал Лузгин. — Иван Степаныч, кстати, тоже.

— Это неважно, — сказал отец Валерий.

— Но он же креститься решил, — снизив голос, проговорил Лузгин. — Разве можно креститься, если в бога не веруешь?

— Вера есть таинство, — ответил священник. — Через крещение многие к вере приходят. Это как первый шаг. Придет время, и будет ему откровение. Прощайте, Владимир Васильевич.

— А со мной вы не хотите… — Лузгин от накатившего смущения сказал это игриво и двусмысленно.

— Всегда готов. — Отец Валерий прощально поклонился и отступил от двери, пропуская Лузгина к замкам и засовам. Пионерский ответ молодого священника так растрогал Лузгина, что он едва удержался, чтобы не погладить дружески его, уходящего, по черной широкой спине. «Всего вам доброго», — сказал он вслед; отец Валерий, кивая головой, быстро спускался по лестнице.

Беседовали они с отцом Валерием на кухне, за чаем с вареньем, и, когда Лузгин туда вернулся, старик заваривал себе новую чашку — угрюмый, в парадном костюме и галстуке.

— Я что подумал, — произнес старик, кивая Лузгину на отставленный стул, и замолчал, что делал нередко посередине фразы, и продолжение следовало не всегда, и это раздражало Лузгина до крайности, он не выдерживал молчания и переспрашивал, старик махал ему рукой: дескать, проехали, для тебя не суть важно, отстань, на что Лузгин не мог не обижаться.

Старик вытянул чайный пакетик из чашки, положил его в ложечку, обернул ниткой, потянул вверх и выжал остатки заварки.

— Им все-таки легче, — сказал старик.

— Кому? — не сдержался Лузгин.

— Тем, кто верит. У них есть некая константа, которой нет у нас.

— Не понял, поясни.

Старик нес через стол от сахарницы ложку, рука дрожала, крупинки с сухим звуком падали на пластиковую скатерть. Лузгин подвинул сахарницу ближе.

— Революция. Возьмем любую революцию. Когда все рушится, разваливается, переворачивается вверх дном. Люди теряют опору и падают, им не за что ухватиться. Вот в этой ситуации, как мне кажется, вера дает человеку… опору. Вера в бога как стабилизатор.

— Любая вера есть стабилизатор, в том числе и вера в коммунизм. Сколько лет прошло, а многие до сих пор за нее держатся.

— Здесь другое. Коммунизм придумали люди. Сегодня придумали — завтра раздумали.

— А религии-то кто придумал? Притом разные, и каждая считает, что лишь она права, все остальные заблуждаются.

— Это мы с тобой так рассуждаем. Отец Валерий думает иначе. И в этом смысле он счастливей нас с тобой, спокойнее. А когда все переворачивается…