Он позвонил в пресс-службу и сообщил, что сегодня задержится. Пацаев отсутствовал, но просил передать Лузгину, чтобы к полудню тот был на месте, предстоит важная встреча. «Агамалов! — напрягся Лузгин. — Это здорово, порадуем Вальку».

Ломакин ждал его у городского почтамта. Лузгин нырнул в накуренный салон серебристого джипа и бодро сказал: «Всем привет!». Водитель джипа был ему уже знаком, но рядом с ним сидел в пол-оборота некто неизвестный, и Лузгин встревожился: ранее Ломакин никогда не приезжал с посторонними.

— Сегодня встречаюсь с Хозяином, — произнес Лузгин конспиративным голосом.

— Это хорошо, — сказал Ломакин, — но медленно, Вова, мы время теряем.

— А ты что хотел? Чтобы я вот так вот, со двора…

— Ты не со двора, — помотал головою Ломакин, — ты зять старика, известный журналист. Веди себя наглее, лезь вперед, набивайся в друзья… Ты же бильярдист, и Агамалов тоже: наври ему про свои успехи, спровоцируй, он же игрок, он клюнет.

— Ладно, попробую, — согласился Лузгин. — Ты мне лучше скажи, что решили.

— А в семье что решили?

— Там согласны.

— Хорошо. — Ломакин подбородком указал на незнакомца. — Это Дима Земнов, он директор приюта.

— О! — сказал Лузгин. — Я много слышал о вас, Дима.

Земнов был отставник из «органов» и возглавлял общественный фонд «Север без наркотиков», изрядно нашумевший в городе благодаря своим, мягко говоря, нетривиальным способам действий, жесткости к «больным» и жестокости к наркоторговцам. Городская пресса разделилась на два полярных лагеря: одни хвалили фонд за эффективность и бескомпромиссность, другие красочно описывали ужасы жизни в приюте, странные исчезновения и смерти мелких продавцов и прозрачно намекали, что под лозунгом борьбы с наркоторговлей идет банальная война за рынки сбыта, зачистка и захват территории. Лично на Дмитрия Земнова вешали причастность к целой серии заказных убийств, но он был депутатом и героем и суду пока не подлежал.

— За вашим парнем мы следим, — сказал Земнов, пожимая руку Лузгину. — Он вербовщик. Сам не колется и в сбыте не замечен. А вот семейка торгует в открытую. У них квартира на первом этаже, так к окну на кухне по снегу аж тропинку протоптали.

— Да ну! А что милиция?

— Дважды делали рейд, ничего не нашли.

— Как же так?

— А вот так… На той же площадке живет участковый. Еще вопросы есть?

— Ну и сволочи… А что по Махиту?

— Не можем вычислить. — Ломакин приспустил стекло и выбросил окурок. — Еще раз спрашиваю, Вова, ты не ошибся? Это действительно был Махит?

— Это был Махит, — с нажимом ответил Лузгин. — Я не ошибся, Валя.

— Если так — найдем, — сказал Земнов. — Ну что, поехали?

— Поехали… Я же просил! — чуть ли не вскрикнул Лузгин, увидев, как из стада машин на стоянке вслед за джипом выруливает черный фургон с диагональной красной полосой и белыми буквами СБН. — Людям же стыдно!.. Неужели нельзя все это сделать по-тихому?

— По-тихому нельзя, — твердо произнес Земнов. — По-тихому это не работает.

— Ну, хотя бы без сирены!

— Это можно.

На крыльце важенинского подъезда он потыкал пальцем в кнопки и на голос Кати ответил: «Это я… То есть мы…». Катя ахнула в решетке домофона. За Лузгиным в подъезд проследовали Земнов и два приютских санитара с лицами бандитов на похоронах братка. Дверь им открыла Тамара; они вошли, заполонив собой коридор. Лузгину стало страшно и стыдно, и он протиснулся вперед, чтобы отделить себя в происходящем, и чуть не наткнулся на Катю, выведшую под руку из дверей гостиной дочь Аню в норковом берете и знакомых Лузгину шубе и сапожках.

— Здравствуйте, — официальным голосом произнес Земнов. — Я хочу, чтобы в присутствии родных и свидетелей вы заявили, что поступаете в приют по собственной воле и без принуждения.

— Да, — сказала Анна.

— Снимите шапку. Дайте ей платок.

— Какой платок? — испуганно спросила Катя.

— Любой. Лучше теплый.

— Зачем?

— Так положено. Вы православная? Крещены? — Земнов снова обратился к Анне.

— Да.

— Хорошо. Прошу за мной.

Санитары отступили к стенам, пропуская Земнова и Анну. В коридор вбежала Катя с пуховым платком, следом Тамара с руками на горле, Елизавета с мальчиком… Санитары сомкнулись, Катя стукнулась в них, Земнов обернулся и поверх санитарских плеч выхватил у Кати платок. Дверь захлопнулась, Анна за дверью крикнула: «Мама!», послышались возня и топот, Катя бросилась вперед, Лузгин схватил ее за плечи, развернул, прижал к себе и увидел в зеркале свое лицо — серое, с выпученными глазами. Потом сидели в кухне, пахло валерьянкой, женщины плакали, мальчик Кирилл нюхал рюмку и морщился, Лузгин потел и не знал, как уйти. Тамара взяла его за рукав и вытащила в коридор, где Лузгин увидел свою шапку, валявшуюся на полу как сбитая машиной кошка.

— Володя, я все понимаю. — Жена подняла шапку и сунула ему в руки. — Но почему так дорого?

— Педагогика, — вздохнул Лузгин. — Семья должна платить… Ну, за то, что допустила…

— А ты не мог бы…

— Нет. Кстати, где Костя? Он же знал, что сегодня, он обещал приехать.

— Где, где… — Тамара понизила голос. — Прячется на своей «точке», вот где. Обычная позиция мужчины сидеть в кустах, когда… Как будто сам не знаешь! Ему же предлагали место в аппарате, так нет — уперся, ни в какую.

— Любимая работа, — сказал Лузгин.

— Любимая семья! — прошептала Тамара, размахивая сжатым кулачком. — Да ты же не поймешь…

— Ну почему?

— Да потому…

— Ну ладно, мне пора.

— Спасибо, Володя. — Лузгин вздрогнул; за тридцать с лишним лет он так и не привык к мгновенным переменам ее настроения. — А мы уже не знали, что и делать… Будем надеяться, будем надеяться… — Глаза Тамары снова стали мокрыми, Лузгин буркнул: «Ну, ну», — и погладил жену по спине. О черт, его же внизу ждет Ломакин!

Он пообещал Тамаре, что вечером заглянет или позвонит.

— Извини, — сказал Лузгин, забравшись в машину. — Сам понимаешь, что там сейчас творится. — Он глянул на часы. — Мужики, я могу опоздать, уже полдвенадцатого.

— Успеешь. Поехали, — скомандовал Ломакин водителю, — а ты слушай, Володя. Вот здесь, — он положил на сиденье тонкую папку, — кое-что по твоему старику. Изучи внимательно. И смотри, чтоб старик не увидел, иначе он тебя в два счета вышвырнет.

— Я изучу, конечно, но в чем смысл?

— Не получится напрямую с Агамаловым — выйдем на него через старика. А это — ну, так, инструменты воздействия.

Они остановились за квартал до здания «Сибнефтепрома». Уже ученый в конспирации, Лузгин без разговоров сунул папку в свой портфель и потянулся к дверной ручке, когда на плечо ему легла тяжелая Валькина ладонь.

— Пять минут, — сказал Ломакин. — Пять минут, и мы короли.

— Или трупы, — хихикнул Лузгин; Ломакин толкнул его в спину и выругался.

В кабинете Бореньки Пацаева его поджидало изрядное разочарование: встречу в полдень назначил отнюдь не Хозяин, а «всего лишь» главный инженер. Увидев кислую морду товарища, Боренька нахмурился и зашептал сердито: ты что, дурень, смотри вперед, Хозяин скоро свалит за кордон, и президентом станет главный, так что столби отношения, тут прекрасный случай показаться…

Лузгин пока что не встречался с главным инженером Ивановым, как и с другим первым замом Хозяина, американцем по фамилии Коэн. Жизнь обитателей Белого дома была укрыта от глаз простых смертных: охрана, отдельный вход, особый выезд в кованом заборе и вертолетная площадка, где суточно дежурил маленький красивый геликоптер, еще ни разу не летавший на глазах у Лузгина. А он еще помнил атмосферу нефтяных «контор» начала восьмидесятых, когда в кабинетах начальников вечно толпились люди, курили и ругались матом, и молодые там орали громче всех, и среди этих молодых в одном из самотлорских трестов корреспонденту Лузгину представили бурового мастера Геру, руководителя комсомольско-молодежной бригады, вслед за «стариками» замахнувшейся на сто тысяч метров буровой проходки в год. Грядущий подвиг посвящался очередному съезду комсомола. По соседству бурил орденоносец и лауреат Ефим Захарович Лыткин, и молодые наглецы из Гериной бригады повесили на своей вышке огромаднейший плакат «Ну, Лыткин, погоди!». Лузгин тогда смотался к Лыткину на тягаче лишь только для того, чтобы проверить, разборчиво ли виден с вышки дяди Фимы сей образец комсомольско-молодежного нахальства. В итоге Герина бригада «сотку» сделала, но Лыткин пробурил сто двадцать, а корреспондент Лузгин за телерепортажи о трудовом соперничестве получил премию обкома комсомола и почетную грамоту обкома «большого», партийного. Половину премии он отдал жене, половину пропил с телегруппой, а грамоту вручил на сохранение маме. Такая вот была история.