– А это имеет какое-то значение? – вопросом на вопрос ответил Ярослав.

– Да нет, – Лена постаралась интонацией продемонстрировать крайнее безразличие. Как всегда в таких случаях, получилось ровно наоборот.

– А если нет, так что же ты спрашиваешь? – снова спросил Ярослав.

– Да так… Под одной крышей все-таки живем, интересно просто… – Лена начала мять тряпку в руке. Нелепость ситуации становилась слишком явной и очевидной.

– Даже если и есть, тебе-то какое дело? – раздраженно сказал Ярослав.

– Да никакого! – также раздражаясь, ядовито ответила Лена. – Просто как ты там говорил: православный священник, в одном браке…

Несколько секунд Ярослав смотрел на нее молча: на лицо, перекошенное демонстративной усмешкой, на тряпку, которую Лена начала судорожно мять, на упертую в бок руку, на выставленную вперед грудь… И вдруг понял, увидел совершенно отчетливо: несмотря на свой затяжной роман с Вадимом, несмотря на свою наглую, демонстративную измену, несмотря на то, что она уже давно его буквально в упор не видела – она его ревновала!

Эта ситуация показалась ему настолько нелепой и смешной, что он улыбнулся и тихонько, совершенно беззлобно, рассмеялся. Лену же этот смех взъярил: ничего не сказав, она резко выдохнула носом и вышла из комнаты.

А вскоре поползли слухи о том, что отец Ярослав Андрейко завел себе любовницу. Елена посчитала нужным рассказать о случившемся своим подругам и знакомым – не столько даже из ревности или злобы, сколько из расчета переключить внимание с ее собственных похождений на стороне на похождения своего мужа. Вадим Челышев также поучаствовал в распространении этой информации – по тем же соображениям. Очень скоро она дошла до приходских бабок Мангазейска.

Церковные сплетницы вцепились в этот инсайд, как стая гиен вцепляется в полусгнивший труп – жадно и мертвой хваткой. Отныне личная жизнь отца Ярослава, и без того бывшая мучительной, стала предметом всеобщего обсуждения, а для него обернулась сущей пыткой.

Он видел, что он запутался, и запутался крепко. Он винил себя за то, что ему не хватило ни страха Божия, ни силы воли удержаться от внезапно обрушившейся на него любви. При этом он понимал: шансов удержаться не было практически никаких. Одиночество, безбрачие – это не для него. Ведь он никогда не хотел быть ни целибатом, ни монахом, себя он видел именно женатым священником. Однако предыдущий брак рассыпался не по его вине и восстановить его было невозможно. Но оставаться одному?.. Он знал себя и знал, что он не сможет. Поэтому появление Натальи – появление в тот момент, когда он был раздавлен крушением своей семьи – было своего рода роком. Встретив ее, он не мог от нее отказаться.

Но как поступать дальше? Если бы Ярослав был неверующим – а он, как и всякий воцерковленный человек, не раз встречал неверующих священнослужителей – то ему было бы легче. Замаскировать свои отношения с Натальей было не так уж и сложно. Например, можно было бы сделать так, чтоб она вообще не попадалась на глаза общим знакомым. А можно было наоборот, максимально приблизить ее к себе, посадить в свечную лавку, научить экстатически закатывать глаза и говорить несколько благочестивых фраз – и никто бы ничего не заподозрил. А приходские старушенции еще бы и восхищались «верующей девочкой» и «добрым батюшкой», который «вон, какой хороший, заботится о бедняжке».

Но отец Ярослав так не мог. Ибо он действительно веровал и органически не мог цинично и расчетливо дурить головы своим прихожанам. Потому их с Натальей связь рано или поздно должна была стать очевидной для всех. Благодаря слуху, который распустили жена отца Ярослава и Вадим, это произошло несколько раньше, но это произошло бы в любом случае.

Теперь же отец Ярослав ощущал, что он постоянно находится в фокусе общеепархиального внимания. Кто-то смотрел на него с жалостью и сочувствием, но таких было очень мало. Большинство же примешивали к жалости ледяное презрение: мол, что ж ты за поп такой, как до этого докатился и т. д. А многие, хотя и думали, что жалеют или же, наоборот, осуждают, на самом деле не жалели и не осуждали, а просто развлекались. Ведь теперь появился не просто даже человек, а целый священник, которого можно безконечно обсуждать, шушукаться у него за спиной, понимающе перемигиваться, когда он попадался на глаза – словом, отец Ярослав оказался очередной игрушкой, чрезвычайно подходящей для морально-психологического избиения.

И горше всего было от осознания того, что несмотря на все оправдания и все извиняющие обстоятельства, он это, так или иначе, заслужил…

Было также ясно и другое: сплетшийся узел развязать было невозможно, его можно было только разрубить. Однако собственных сил для этого у отца Ярослава не имелось – слишком уж мрачна и безпросветна стала его жизнь, чтобы самому, своими руками закрыть то единственное световое окошко, которым стала любовь к Наталье.

И вот теперь произошло неизбежное: вмешался благочинный, а жена, наконец, запросила развод. И выбор стал предельно ясен: либо Наталья, либо священство. И для отца Ярослава, с ранней юности мечтавшего о службе у алтаря Господня, всю свою сознательную взрослую жизнь бывшего священнослужителем, не могло быть сомнений: он выбирал священство.

Старый троллейбус, вихляя, плавно разгонялся после каждого светофора и так же плавно тормозил перед остановками. Привычные картины за окном, привычно выглядящие люди, привычные летние запахи: запах горячего от солнца ржавого металла, фанеры, тяжелый дух пропотевших тел (по счастью, пассажиров было не так много)… Как всегда, кто с неодобрением, кто, наоборот, с почтением, но все – удивленно смотрят на его летний серый подрясник. Обычно отец Ярослав избегал появляться в общественных местах в подряснике или тем более в рясе. Сказывалось старое, советских времен воспитание: тогда священнослужитель в одежде, приличествующей его сану, мог ходить только в церковной ограде. Ряса, которую советское государство милостиво терпело на ступеньках церкви, в нескольких шагах от них превращалась в административное преступление, за которое можно было получить до пятнадцати суток ареста – эта мера применялась не всегда, но все же применялась. И духовенство привыкло к тому, что подрясник после богослужения либо оставался в ризнице, либо же сворачивался и убирался в пакет или чемодан; а сам батюшка, «как нормальный советский человек», вливался в общий поток пешеходов в пиджаке или в куртке.

После 1991 года все эти ограничения были отменены, однако отец Ярослав, воспитанный старым, советским священством, вполне перенял его обычаи и по улицам города ходил в обычной гражданской одежде. Но сейчас ему было не до выбора гардероба. Он понимал, что завязавшийся узел нужно рубить как можно быстрее и решительнее, иначе потом у него просто не достанет душевных сил.

И вот знакомая остановка – троллейбус с его потными и любопытными пассажирами уезжает дальше – и знакомая, много раз уже хоженая дорожка, состоящая из асфальтовых заплаток и песка. Общежитие располагалось на окраине города, почти посреди поля, заросшего полынью, и до него еще нужно было дойти. А окна той комнаты, в которой жила Наталья, как раз выходили на троллейбусную остановку. Когда Ярослав приезжал, предупредив ее заранее (а он почти всегда ее предупреждал), он неизменно видел в окне ее силуэт. Летом, когда светло допоздна, это была светлая, как будто серая из-за висевшего на окне тюля, фигура – которая тут же начинала махать рукой, когда он выходил из троллейбуса. Зимой, когда темнело рано, это был черный силуэт на фоне неяркого желтого света, который источала единственная лампа, висевшая под потолком. Ярослав очень любил смотреть, как она машет ему рукой из своего окна, любил эти несколько минут, пока он шел от остановки к подъезду, когда столь ясно и столь отчетливо ощущалось, что он идет к действительно любимой и любящей его женщине.

Сейчас он шагал быстро и торопливо, не поднимая глаз. «Да и не ждет она меня», – подумал он, но глаза все-таки поднял. И с удивлением обнаружил, что Наташа и в этот раз была у окна и, как обычно, не отрываясь смотрела на него. Он остановился и неловко улыбнулся. В ответ она помахала рукой – тоже как будто неловко. Ярослав пошел дальше.