- Ох, глупость я сморозил! Ну, знаете, это со мной бывает, - вдруг вижу я себя бедным и становлюсь расчётлив, скуп. Другие из нашего брата фальшиво прибедняются, зная, что бедному - легче, душе свободнее, с бедного меньше спрашивают и люди и бог. У меня - не то: я начисто забываю, что богат, пароходы имею, мельницы, деньги, забываю, что впрягла меня судьба в большой воз. В душе я не скуп, деньгами не обольщён, просят - даю.

Крепко вытер платком мокрый глаз и продолжал задумчиво:

- А бывает, хочется мне в бедном трактире посидеть и чаю со ржаным хлебом попить, так чтоб и крошки все были съедены. Это бы можно понять, если б я когда-то бедность испытал, но я родился богат. Богат, а - есть охота милостыню попросить, самому понять, как туго бедность живёт. Этого фокуса я не понимаю, и вам, наверное, не понять. Эдакое, слышал я, только у беременных баб бывает...

Отвалясь на спинку дивана и закрыв глаза, он тихо бормотал:

- Капризен человек... чуден! Вот Гордей Чернов бросил всё своё богатство и дело на ходу, - в монастырь сбежал, да ещё на Афон, в самую строгость. Кириллов, Стёпа, благочестиво и мудро жил, скромен и учён, до шести десятков дожил, - закутил, поставил себя на дыбы, как молодой гуляка, на позор и смех людям отдал. "Всё, говорит, неправда, всё - фальшь и зло, богатые - звери, бедные - дураки, царь - злодей, честная жизнь - в отказе от себя!" Да. Вот - Зарубин тоже. Савва Морозов, большого ума человек, Николай Мешков - пермяк, с вами, революционерами, якшаются. Да - мало ли! Как будто люди всю жизнь плутали в темноте, чужими дорогами и вдруг видят: вот она где, прямая наша тропа. А - куда тропа эта ведёт однако?

Он замолчал, тяжко вздохнув. За окном, в лунном сумраке, стремительно бежали деревья. Железный грохот поезда, раздирая тишину полей, гнал куда-то тёмные избы деревень. Испуганно катилась и пряталась в деревьях луна, вдруг выкатывалась в поле и медленно плыла над ним, усталая.

Перекрестясь, Бугров сказал угрюмо:

- У нас, в России, особая совесть, она вроде как бешеная. Испугалась, обезумела, сбежала в леса, овраги, в трущобы, там и спряталась. Идёт человек своим путём, а она выскочит зверем - цап его за душу. И - каюк! Вся жизнь - прахом, хинью. Худое, хорошее - всё в один костёр...

Он снова перекрестился, зажмурясь. Я стал прощаться с ним.

- Спасибо, что зашли! Вот что - приходите-ка завтра, в час, к Тестову в трактир, пообедаем. Савву позовите - ладно?

Когда Савва Морозов и я пришли к Тестову, Бугров уже сидел в отдельном кабинете у накрытого стола, два официанта в белом, как покойники в саванах, почтительно и молча суетились, расставляя тарелки с закуской. Бугров говорил одному из них, называя его по имени и отечеству:

- Дашь мне вино это рейнское - как его?

- Знаю-с!

- Здорово, Русь, - приветствовал он нас, а Морозов, пожимая ему руку, говорил:

- Пухнешь ты, Бугров, всё больше, скоро тебе умирать...

- Не задержу...

- Отказал бы мне миллионы-то свои...

- Надо подумать...

- Я бы им нашёл место...

Согласно кивнув головою, Бугров сказал:

- Ты - найдёшь, честолюбец! Ну-тко, садитесь!

Савва был настроен нервно и раздражённо; наклонив над тарелкой умное, татарское лицо, он торопливо, дробной речью, резкими словами стал передавать рассказ какого-то астраханского промышленника о том, как на Каспии истребляют сельдь, закапывая в песок берегов миллионные избытки улова.

- А из этого можно бы приготовить прекрасный удобрительный тук, рыбью чешую превратить в клей...

- Всё ты знаешь, - вздохнув, сказал Бугров.

- А вот такие, как ты, сидят идолами на своих миллионах и ничего не хотят знать о нуждах земли, которая позволяет им сосать её. У нас химическая промышленность не развита, работников для этого дела нет, нам необходимо устроить исследовательский институт химии, специальные факультеты химии нужны... А вы, дикари...

- Ну, начал ругаться, - примирительно и ласково сказал Бугров. - Ты ешь, добрее будешь!..

- Есть - выучились, а когда работать начнём?

Бугров попробовал вино, громко чмокнул и заговорил, глядя в бокал:

- Очень много ты, Савва, требуешь от людей, они от тебя меньше хотят. Не мешал бы ты им жить.

- Если б им не мешать, они бы и по сей час на четырёх лапах ходили...

- Никогда мне этого не понять! - с досадой воскликнул Бугров. Помыслили праздные люди: откуда человек? Решили: от обезьяны! И - радуются!

С удивлением и горечью он спросил:

- Неужто ты веришь в эту глупость? Да - ведь если б это и правда была, так её надо скрыть от людей.

Савва взглянул на него прищурясь и - не ответил.

- По-моему, человека не тем надо дразнить, что он был скот, а тем, что был он лучше того, каков есть...

Морозов усмехнулся, грубо отвечая:

- Что ж, - помолодеет старуха, когда ты напомнишь ей, что она девкой была?

Ели нехотя, пили мало, тяжёлое раздражение Морозова действовало подавляюще. Когда принесли кофе, Бугров участливо спросил:

- Ты что, Савва? Али плохо живёшь? На фабрике неладно?

Круто повернувшись к нему, Морозов заговорил тоном старшего:

- У нас - везде неладно: на фабриках, на мельницах, а особенно - в мозгах!

И начал говорить о пагубном для страны консерватизме аграриев, о хищничестве банков, о том, что промышленники некультурны и не понимают своего значения, о законности требований рабочих и неизбежности революции.

- Разгорится она преждевременно, сил для неё - нет, и - будет чепуха!

- Не знаю, что будет, - задумчиво сказал Бугров. - Жандарм нижегородский, генерал, дурачок, тоже недавно пугал меня. Дескать - в Сормове, на Выксе и у меня на Сейме - шевелятся рабочие. Что ж, Савва Тимофеев, ты сам говоришь - что законно. Скажем правду - рабочий у нас плохо живёт, а - рабочий хороший!

- Ну, не так уж, - устало проворчал Морозов.

- Нет - так! Народ у нас - хороший. С огнём в душе. Его дёшево не купишь, пустяками не соблазнишь. У него, брат, есть эдакая девичья мечта о хорошей жизни, о правде. Ты - не усмехайся, - девичья! Я вот иной раз у себя на даче, на Сейме, беседую с ними, по вечерам, в праздники. Спросишь: "Что, ребята, трудно жить?" - "Трудновато". - "Ну, а как, по-вашему, легче-то можно?" И я тебе скажу - очень умно понимают они жизнь. Может, не своим умом, а - научены, книжки у них появились, листочки из Сормова... Вот - Горький хорошо знает эти дела. Деньги берёт у меня на листочки. Я даю...

- Не хвастайся, - сказал Морозов.

- Нимало! - спокойно возразил старик. - Против меня это, но я - даю! Конечно - гроши. Но, ежели и ничтожные цифры в этом деле заметны, - что было бы, если б мы с тобой все капиталы пустили в дело это?

- Вот пусти-ка...

- А - что? Соблазн в этом есть. Это будет озорство, а в озорстве всегда соблазн есть.

И, постукивая кулаком по колену Морозова, наклонясь на стуле, точно для прыжка, он продолжал:

- Конечно - озорство, когда человек отказывается от себя самого, это я понимаю! Но - ведь отказываются, полагая, что тут - святость, праведность. Я таких знаю. И, может, даже глупости некоторых - завидую. Вот Горький рассказывал, что даже князь один, Кропоткин, что ли... Эх, разве не соблазн - сбросить с себя хомут...

- Чепуха всё это, Николай Александров, - сказал Савва.

Я внимательно наблюдал за Бугровым. Он мог выпить много и не бывал пьян, а тут он выпил лишь один бокал. Но лицо его болезненно разгорелось, болотные глазки, ярко позеленев, возбуждённо блестели. И, как бы задыхаясь, он говорил торопливо:

- Издревле человек чувствовал, что жизнь - непрочна, издавна хорошие люди бежали её. Ты сам знаешь - богатство не велика сладость, а больше обуза и плен. Все мы - рабы дела нашего. Я трачу душу, чтоб нажить три тысячи в день, а рабочий - тридцати копейкам рад. Мелет нас машина, в пыль, мелет до смерти. Все - работают. На кого же? Для чего? Вот что непонятно на кого работаем? Я - работу люблю. А иной раз вздумаешь, как спичку в темноте ночи зажгёшь, - какой всё-таки смысел в работе? Ну - я богат. Покорно благодарю! А - ещё что? И на душе - отвратно...