- Я здесь, - откликнулась она, подойдя к нему. - Я всё время здесь стояла, вы меня не заметили.
- А, молодец! Встань рядом с Арнольдом, но представь, что вы лежите на кровати... Арнольд, соберись, чёрт тебя возьми, и если ты ещё раз посмотришь на часы, я их разобью, клянусь! - закричал Витольд.
- Мне вправду надо будет скоро уйти: тётя в больнице, просила принести ей кое-что. Она одинокая, кроме меня у неё никого нет, - оправдывался Арнольд.
- Никакой тёти у него никогда не было, - шепнула Аделаида Петровна.
- "Если у вас нету тёти, то вам её не потерять", - пропел Соснин-Чусовской с добродушной улыбкой.
- Я тебя убью, я тебя когда-нибудь обязательно убью, - Витольд погрозил Арнольду кулаком. - Живо соберись, и работать, работать!..
- Да, извини! Я готов, - сказал Арнольд. - Хотел только уточнить: значит, я рад приезду Пебатмы, я по-прежнему люблю её?
- В твоём понимании любви! Наденька шепчет в конце первого акта: "Что же это за любовь?" - вот от этих и пляшите, - ответил Витольд. - Эта ваша сцена похожа на сцену расставания, но тогда сюда примешивалась тревога, а ныне царь торжествует. У него есть всё, о чём можно мечтать: безграничная власть над огромной страной, всеобщее почитание, богатства, от которых захватывает дух, и, наконец, любящая жена-красавица. И царь добился этого сам - отчего же не понежиться в лучах славы?
Ты велик, Шабака, бесконечно велик, ты земной бог, поэтому смотришь на Пебатму как бы с небес - она ведь так и осталась обычной женщиной. Если что-то и возвышает её над прочими людьми, так это близость к тебе, которую ты даруешь и за которую Пебатма должна быть бесконечно благодарна своему мужу и повелителю. Ты просто-таки таешь от сознания своего совершенства, - ты гордишься собою, ты любишь себе, ты на вершине блаженства.
Арнольд засмеялся:
- Не выйдет ли это гротеском? Несколько комичный образ.
- И замечательно, чудесно, великолепно! - закричал Витольд. - Тем более ужасен и отвратителен должен быть Шабака, когда он вдруг сталкивается с сопротивлением Пебатмы, когда он видит, что она вовсе не считает его совершенным и великим, - наоборот, говорит, что он теряет человеческие черты, превращается в жестокое самодовольное чудовище. Шабака потрясён, оскорблён, унижен, - как она посмела, какая чёрная неблагодарность! В нём закипает ярость, он готов растерзать, задушить Пебатму, он с трудом сдерживается; его лицо каменеет и превращается в ту самую жуткую маску, о которой я говорил... Всё это ты покажешь нам, Арнольд, в полную силу своего таланта!
- Попробую, - сказал Арнольд, став очень серьёзным и сосредоточенным.
- Вот что значит настоящий артист! - улыбнулся Витольд. - Стоит получить ему хорошую роль, как он весь растворяется в ней, и ничто другое уже не имеет для него значения.
- А нам он так никогда не говорил, - с обидой прошептала Аделаида Петровна.
- Он сейчас говорит обо всех настоящих артистах, стало быть, и о нас тоже, - гордо встряхнул головой Соснин-Чусовской. - Артистизм - в крови; кто артистом родился, артистом и умрёт.
- Так, теперь ты, Наденька, - сказал Витольд. - С тобой проще - ты у нас единственный положительный образ, луч света в тёмном царстве, - потому что даже народ в нашей пьесе мы не станем назвать положительным, ибо он принимает чудовище власти и прославляет его.
Приехав к Шабаке, ты ещё не знаешь, во что превратился твой любимый. Тебя переполняют радость от встречи с ним, любовь и нежность, но затем ты видишь, что сбываются твои худшие предчувствия: ты теряешь человека, которого любила. Здесь уже нет места лести: если в сцене расставания ты пыталась подыграть ему, тут ты отбрасываешь притворство - ты становишься решительной, какой никогда не была прежде, и даже жёсткой; ты воительница, вступившая в последний бой за свою любовь. Но ты терпишь поражение, ты не можешь преодолеть тёмные силы, овладевшие душой твоего любимого; в результате, ты разгромлена и опустошена, для тебя всё кончено... Вот отчего твоё лицо превращается в трагическую маску, - покажешь нам это?
- Я попробую, - побледнев, как полотно, сказала Наденька.
Витольд с доброй улыбкой посмотрел на неё.
- Что же, начали...
***
- Чудесно! Великолепно! Гениально! - восклицал он, посмотрев эту сцену. - Я даже прослезился... Иди сюда, я тебя поцелую, - Витольд обнял и поцеловал Наденьку. - И ты иди сюда, - он обнял Арнольда. - Талантлив, сукин сын, талантлив! За твой талант всё тебе прощаю; езжай уж к своей мнимой тёте, следующую сцену пройдём без тебя.
- Это вообще ни в какие ворота не лезет! - проворчала Аделаида Петровна.
- Будь добрее, Аделаида! - пробасил Соснин-Чусовской.
- ...Ну я пошёл? - спросил Арнольд.
- Проваливай, - отозвался Витольд. - Битков, Буров, вперёд! Сцена, где вы утешаете Шабаку.
- Где это? У нас есть такая сцена? - удивились они, перелистывая пьесу.
- Чем вы слушали на читке? Для кого я читал пьесу? - возмутился Витольд. - Шабака вызывает вас, выйдя от Пебатмы. Он вроде бы хочет обсудить с вами государственные дела, но скоро переводит разговор на женщин. Тут вы догадываетесь, что ему нужно - он зол на Пебатму и хочет получить подтверждение, что это она виновата во всём. Но при этом Шабака не может допустить, чтобы вы ругали саму Пебатму, ибо она его, великого правителя, жена. Он желает, чтобы вы поиздевались над женщинами вообще, над их недостатками и причудами - таким образом достанется и Пебатме, поскольку она тоже женщина. Он так зол на неё, что желает услышать самые злые и обидные слова о женщинах, и вы с готовностью идёте ему навстречу.
Вы начинаете издалека: вы напоминаете, как женщины любят наряжаться, как они тратят на это уйму времени, что свидетельствует о полном отсутствии у них ума и воображения, так как наделённый воображением умный человек заранее знает, что ему надеть. Но женщины ещё и беспамятны, потому что, наряжаясь, то и дело восклицают: "Ах, я и забыла, что у меня есть это и это! Вот что я могу надеть!". Кстати, когда будете играть эту сцену, можете импровизировать: вставьте сюда что-нибудь из ваших наблюдений над женским полом, - каждому мужчине есть что сказать о женщинах, и так было всегда. Избегайте деталей, которые могут указать на определенную историческую эпоху, и можете не опасаться, что вас уличат в анахронизме: три тысячи лет назад мужчины точно так же обсуждали женщин, как сейчас, и как будут обсуждать их ещё через три тысячи лет.
Затем ваши слова становятся злее и злее: вы видите, что Шабаке это нравится, и не стесняетесь в выражениях. "Женщины капризны, неблагодарны, глупы, ничего не смыслят в серьёзных делах, суют нос куда не надо, влезают туда, куда не следует, и несут всякий вздор. Они непостоянные, сами не знают, чего хотят, раздражаются по пустякам, плачут по малейшему поводу, обижаются ни на что; они скандальны и сварливы". Ну, дальше просто неприлично, - мне кажется, автор хватил лишку, такое не должно звучать на сцене, хотя прав был Максим Горький: "Мужчины между собой порой говорят о женщинах такое, что даже становиться стыдно перед самими собой". Очевидно одно: если в начале этого действия ваши слова забавны, то в конце - отвратительны, и вы становитесь всё более отвратительными по мере того, как говорите всё это. А Шабака усмехается: его утешает, как вы ругаете женщин, ему это доставляет удовольствие.
Но вот он делает вам знак остановиться: хватит! Теперь он хочет услышать серьёзное заключение о женской натуре. И тогда вы делаетесь серьёзными, - ты, Харемахет, даёшь религиозное обоснование низменности женской натуры; а ты, Тануатамон, говоришь о полном превосходстве мужчин в делах управления государством и, отсюда, о мужском правлении, которое есть безусловное благо... Вы стоите на сцене в сиянии прожекторов, под звуки величественной музыки, - так заканчивается эта сцена. Всё понятно?
