Они встретились на улице, неподалеку от берлинского музея, где проходила выставка мексиканской художницы Фриды Кало. Дарина только вышла оттуда, прошла с десяток шагов, и тут… нос к носу. Совершенно случайно. Так ей сначала показалось. Потом уже, много позже, она подумала, что он высмотрел ее в людской толпе еще раньше. Вдруг возник перед ней мужчина, солидный, седой. Она качнулась вправо, и он тоже. Она влево — и он. Он не давал себя обойти.
Через минуту он уже держал ее пакет с покупками, через две они знали имена друг друга, через пять она сидела в его машине, которая стояла за углом. Он мгновенно затянул её в стремительную карусель слов, искренних комплиментов, ненавязчивых, но все же требующих немедленных ответов, вопросов. Разговаривали по-английски, и он сказал, что у нее прекрасное произношение. Они куда-то поехали. Он покрутил настройку радиоприемника, прислушался к немецкому диктору, увеличил громкость, Дарине показалось, что он чего-то ждал. Ей никогда не нравился немецкий язык. Она невзлюбила его с детства, с кинофильмов про войну, с маминого рассказа о сожженной в сарае, вместе с другими евреями, бабушке. Бабушка была тогда молодой, а ее маленькую дочку — впоследствии ставшей мамой Да-рины, спрятала русская соседка. Которая сетовала на рыжие волосы девочки.
Дарина приехала в Берлин по студенческому обмену, впервые выехала за границу, жила в немецкой семье, в которой говорили, разумеется, по-немецки, но так, что она почему-то всё понимала. Она влюбилась в чистый ухоженный город, в бульвары, улицы, музеи и парки. После безалаберного, не очень-то чистенького, шумного и неспокойного Израиля всё казалось удивительным. Жизнь замечательна! И новое неожиданное знакомство веселило её. Питер чем-то напоминал ей своего отца — фигурой, ростом, красивой сединой, хотя отец был значительно моложе. Был… Он ехал в автобусе в Иерусалим по делам, попал в теракт и погиб сразу, наверно, ничего и понять не успел. Да-рина долго не могла придти в себя, а уж мама…
Питер уменьшил громкость приемника и перестал слушать. Что-то пробормотал по-немецки. Он повез её обедать в ресторан, потом по магазинам, после в отель, потом в парикмахерский салон…
Дарина вышла из салона в холл — роскошно обставленный, с зеркалами до потолка, и остановилась перед привольно сидящим в кресле Питером. Покосилась в большое зеркало. С новой стрижкой и осветленными волосами она стала другой. Питер глянул на неё и довольно потер руки.
— Ну вот! Это как раз то, чего я хотел. Тебе очень идет. Теперь ты похожа на русскую, или даже немку. Поехали!
Дарина уже не спрашивала, куда. Питер всем командует, и даже ее внешностью. И как-то возразить, спорить, почему-то не получается. Может, в Берлине так и надо жить? Почему бы нет? Перемены так будоражат, а новое знакомство, и новый собственный образ — интересно же, и просто здорово! Пусть мама и заявляет, что её дочка слишком подчиняется обстоятельствам, не умеет сопротивляться. Что это чисто еврейская несчастная черта, переданная предками своим потомкам.
А почему надо обязательно сопротивляться?.. Дарина улыбнулась Питеру. Он показал большой палец и взял ее под руку.
В машине Питер сразу включил радио. Диктор говорил взволнованно, захлебываясь в словах, она решила, что речь идет о какой-нибудь спортивной победе. Питер уменьшил звук и нервно потер ладони. Пробормотал: — Ну, они вуалируют. Но я всё понял…
Он повернулся к Дарине.
— Твоего Израиля больше нет. Почти нет. Три бомбы сразу и, возможно, одна из них ядерная. — Он наблюдал за лицом девушки с любопытством, в серых глазах был интерес и сочувствие.
— Как это?.. — прошептала она. — Не может быть… Это невозможно!
— Может, может. И возможно. Всё к тому шло. Евреи надоели всем своим Холокостом, пора было прекратить эту вакханалию. Им говорили, но они не понимали. Не хотели понять. Я лично ничего против них не имею, и я лично бомбы не стал бы бросать. Я пацифист. С меня хватило гитлерюгенда, хотя я тогда неплохо научился стрелять и обращаться с фаустпатроном. Но я был мальчишка и играл в войнушку. Поражение мне вправило мозги, я понял, что фюрер мерзавец и псих. Но, то, что происходит все годы после войны, до сегодняшнего дня, мне тоже не нравится. Я имею ввиду их стенания по всему миру. Ладно, оставим это. Ты не виновата, что родилась еврейкой, я не виноват, что состоял в гитлерюгенд. Мне было двенадцать лет, и я не сталкивался ни с каким иным режимом, кроме существовавшего тогда. Я не понимал, что могут быть другие идеи. Служа фюреру, я ощущал себя одним целым со своим отцом, который был на фронте. Мы носили форму и маршировали, как настоящие солдаты… Как-то меня пригласила на день рождения девочка, двоюродная сестра. Она была членом «юнгмэдль» — организация для девочек. Она сама испекла пирог и сверху нарисовала кремом свастику, и была очень горда своим произведением. Тетя Грета заметила насмешливо, что вряд ли это можно есть. А я любовался этим пирогом. Я гордился, что состою членом такой замечательной группы, как «гитлерюгенд», мне нужен был идеал и пример для подражания, я не хотел быть в стороне от других мальчишек. Кроме, того, в форме, я, тогда щуплый и маленький, чувствовал себя увереннее и взрослее. Но всё-таки во всём этом была игра, во всяком случае, для меня. Игра в войну, как бы понарошку. Потому что, когда пришлось стрелять, я палил куда придется, главным делом было — пульнуть!
Питер задумался, лицо его менялось, серые глаза то суживались, словно вглядывались вдаль, то широко раскрывались… Он снова начал говорить.
— Немцы думают сейчас мало об этой войне. Для них случился так называемый «час икс», девятого мая сорок пятого года. После него все захотели жить по-новому. Вместо памяти о войне, появилась некая развитая культура воспоминаний и покаяний относительно того, что называется Холокостом. Наверно, это нужно… Эти шесть миллионов, что погибли в концлагерях… просто ужасно. Но ведь… были тогда немцы, которым эти ужасы не нравились, и были немцы, которые спасали евреев. И вот… сейчас, тоже пришел такой час… — голос Питера стал тихим, он почти бормотал.
Наконец, он пришел в себя и повернулся к девушке.
— Ну, что-то я тут ударился в далекое прошлое… Я чувствовал, интуиция меня не подвела, что ЭТО может случиться со дня на день, с минуты на минуту… И вот! Короче, твоего Израиля больше нет, я в этом уверен, мне очень жаль, но… тебе не надо возвращаться, потому что некуда, — сочувственно, но и с каким-то удовлетворением заключил Питер.
Потом он её успокаивал, брызгал в лицо водой из бутылки…
— Поедем, выпьем чего-нибудь, тебе это необходимо, — Питер вытер бумажной салфеткой её мокрое лицо и тронул машину с места.
Они около часа посидели в баре, Питер заставил её выпить рюмку коньяка, сам выпил две.
— Сейчас мы поедем в агентство за билетами… Или, пожалуй, переночуем в отеле, а утром сразу в аэропорт, там и возьмем билеты…
Дарина его не слушала. Поверить, что ее страны больше не существует, было невозможно. Она оглядывалась, хотелось еще с кем-то поговорить, кроме Питера, узнать, спросить… В баре было нешумно, немцы редко шумят, телевизор над стойкой показывал теннисные соревнования, но мало кто туда смотрел. Дарине показалось, что за соседним столиком говорят на иврите, но тут Питер взял ее за руку и вывел из бара. Он опять настойчиво сказал про билеты на самолет.
— Куда? — спросила Дарина.
— В один тихий городок… на границе с Австрией, где я живу.
— Я не поеду туда!
— Поедешь. Тебе некуда теперь больше ехать. Сейчас в Германии для тебя будет безопасно, как никогда. Германия будет открещиваться от случившегося, а уничтожение Израиля представит, как сумасшествие отдельных безумцев-нацистов, которые считают, что Германия — жертва сионистской пропаганды. Недавно итальянский епископ заявил, что Катастрофа произошла из-за захвата евреями власти над экономикой Германии, и ответственность за массовое уничтожение людей лежит на самих евреях, причем на всех. Его заявление сильно ускорило события, так я полагаю…А тебе вообще нечего бояться. Ты блондинка с хорошеньким носиком и светлыми глазами. Ты англичанка или даже русская! Ты знаешь английский и русский, а про иврит забудь!
