Через пять минут упорного труда с высунутым языком, пятно почти исчезло. Мона закрыла бутылку пробкой и снова полезла на стул. Открывая застекленную дверцу, почему-то оглянулась — Мона-Лиза была сейчас вровень и смотрела ей в лицо с насмешкой. Стул под Моной покачнулся, но упала не Мона, упала бутылка. Она выскользнула из руки и разбилась вдребезги. На деревянном полу среди мелких и крупных осколков растеклась лужица. Остро запахло. Пришлось тщательно подмести пол, а потом и вымыть всю комнату, чтобы не было сырого пятна в одном месте. Но запах не выветривался, хотя Мона и окно приоткрыла, откуда быстро стал заползать осенний холод. А женщина с портрета наблюдала за всем с поджатым ртом.

Когда вошла мама и сразу повела носом, пришлось признаваться. Мама расстроилась ужасно. «Это же для компрессов, — сказала она, открывая дверцу буфета, как будто надеялась увидеть там целую и невредимую бутылку. — Что скажет папа?» «Но папа ведь не болеет», — заметила Мона, пытаясь хоть этой репликой как-то защитить себя. «Не болеет, так заболеет, — буркнула мама и поправилась, — ну, он ведь иногда простужается…».

А папа как раз ничего Моне не сказал, ни слова. Через несколько дней мама зачем-то открывала тот самый верхний шкафчик, и Мона увидела на полочке в буфете новенькую бутылку с такой же наклейкой.

«Негодяйка, — сказала Мона портрету, когда была одна в комнате. — Это ты виновата во всем. Ты думаешь, я дурочка и не знаю, зачем там стоит бутылка? Это ты дура, и глаза у тебя глупые». Женщина смотрела сверху прямо Моне в глаза и ехидно усмехалась. «И вовсе ты не Мона Лиза, не строй из себя, Мона — это я, а ты — Джоконда! Нам в школе говорили, что ты портниха с булавками во рту, а еще, что ты… что ты… блудница, вот кто!»

Мона покраснела, что сказала такое слово и удивилась самой себе, что сумела вслух его произнести. Учительница это слово не говорила, она долго мялась, подыскивая что-либо подходящее для детского уха, но так и не нашла и, продолжая показывать классу цветную вырезку из журнала, сказала: «Она… по воспоминаниям современников великого художника, она была… ветреной дамой. Но это всё не более, чем предположения».

Как же, предположения. Сама сказала — «по воспоминаниям современников». Что ж они, врали в своих воспоминаниях? Это все равно, что врать в своем дневнике. Для потомков. Писать, что по всем предметам одни пятерки, а мальчишки влюбляются, все как один. Или через одного. Мона в своем дневнике писала только правду. Когда она станет знаменитой, ни двойки, ни равнодушие мальчиков не будут иметь никакого значения. У знаменитых не бывает двоек, и знаменитых любят все мальчики на свете. Вернее, все мужчины. Ну те, которые вырастут из мальчиков, из этих, и других. А если не станет знаменитой, то уж красавицей обязательно. Красавиц любят еще больше. Из-за них вешаются, стреляются и даже разводятся, чтобы на них жениться.

Так что лучше всего быть красавицей, заключила в дневнике Мона и побежала к зеркалу, прибитому на диваном, пониже портрета, и, рассматривая свое отражение, прикидывала, как изменятся когда-нибудь, в далеком будущем, черты лица — расширятся глаза, припухнут губы, исчезнут толстые щеки… Мона приложила ладони к щекам и оттянула их назад — вот так будет! При этом она подняла вверх глаза, старательно расширяя их, и наткнулась на взгляд Моны Лизы. Такого издевательского взгляда она в жизни не видела! Моне даже заплакать захотелось, но она устояла. Назло, назло этой кретинке она будет красавицей!

Прошли годы, но нелюбовь к портрету осталась. Мона так и не поняла, что привлекательного люди могут находить в этом плоском лице, поджатых тонких губах, маленьких глазках и слишком пухлых ручках, сложенных по бабьи впереди.

Через год после смерти мамы она сняла портрет со стены — конечно, уже не с той стены и не над тем диваном. Давно сменились и стены и мебель, и жизнь поменялась, и уже своя маленькая дочка наблюдала с интересом над мамиными манипуляциями и вдруг высказалась: «Ну и правильно. А то надоела мне эта тетенька. Висит тут и смотрит, смотрит…». Мона усмехнулась: по наследству перешло.

Портрет лежит где-то в кладовке, среди старых вещей. Маленькая Лиза — бабушка дала ей имя, очень хотела, чтобы внучку так назвали — давно уже выросла, студентка пединститута, четвертый курс. Не длинноногая моделька, но вполне симпатичная девочка. А сколько страданий и стояний-кривляний перед зеркалом, словно зеркало поможет ноги отрастить или губы пухлее сделать. Не понимает Лиза, что дело не в красоте, а в судьбе. Что ж, что мальчики табунами не вьются, лишь бы один достойный нашелся. Не сию минуту, так позже. Но молодым надо всё, сразу и побольше. Много поклонников, много блеску, шуму, успеха, денег — всего-всего. Но так бывает у единиц. И что притворяться — у тех единиц, у которых красота в наличии светится — рост, губы, ноги, бедра и всё-всё-всё. И это всё-всё-всё бывает только в молодости. Мир принадлежит им, молодым. Даже не надо быть такой уж красивой, просто — молодой. Тогда на тебя еще смотрят, с тобой считаются. А как только перевалила определенный рубеж — всё, финита. Они смотрят сквозь тебя, тебя просто нет, ты никому не интересна. У тебя морщинки у глаз и второй подбородок. Ты еще не старая, но из игры вышла. И никто не спросит: как тебе теперь?

Когда Лизы нет дома, Мона надолго застревает перед зеркалом. Которое никому еще не помогло помолодеть. Наоборот, оно способно только уязвить, надсмеяться. Мона замечает, что Виталий посматривает в ее сторону, и нарочно задерживается у зеркала подольше. И оставляет на столе и на кровати в спальне журналы, развернутые на статьях о способах омоложения. Конечно, он не станет это читать, но внимание, хоть мельком, да обратит — чем там жена интересуется.

Муж у Моны вообще внимательный. Ее желания, ее проблемы у него на первом месте. Казалось бы, дочка должна быть впереди. Но нет, только она, Мона, любимая и дорогая жена. Поэтому Мона надеется. Не откажет муж, не сможет ей отказать. И деньги снимет со счета и даст. Сумма большая нужна. Очень большая, Мона уже узнавала. Но разве Виталий сможет ей не дать? Должен же он понимать, что для женщины важнее всего в жизни внешность? И что не всё можно измерить в деньгах. Красоту, гладкую кожу, ощущение молодости — это стоит любых денег. Все равно она так дальше жить не хочет. И не станет мириться со своим лицом. И это неправильно, что общество только актрисам «позволяет» изменять свои лица, возвращать им молодость. Все женщины хотят этого, но не все смеют. Даже если деньги имеются. Боятся осуждения, насмешки, боятся себя, мужа, детей… Особенно детей. Разве возможно обсуждать это с Лизой. Одно дело — обсуждать с ней наряды, моду, цвет помады, и совсем другое…

— Мона! Что с тобой? Ты как сомнамбула, застыла тут… И на работу не одеваешься, а я сегодня не спешу, подвезти могу. А ты разглядываешь себя уже полчаса. Прыщик вскочил?

— Нет, Витик, не прыщик… Тут гораздо хуже.

— А что такое? Болит что-то?

— Нет, не болит. Я решила… Я очень хочу… короче, всё! Я так больше не могу!

— Мона, да что произошло? Ты меня пугаешь.

— Витик, я хочу… я хочу сделать пластическую операцию. Но сначала надо на консультацию записаться…

Мона выжидательно наблюдала в зеркало за лицом Виталия, то, что он сдвинул брови и задумался, не предвещало хорошего ответа.

— Угу, — буркнул он. — Я нечто в этом роде ожидал. Тебя от телевизора не оттащить, когда показывают эту Гурченко, Пона-ровскую и прочих. Ты с ума сошла! Ты посмотри на Гурченко, у нее уже глаза не открываются, тебе этого надо?

— Ну так… она уже с десяток, наверное, сделала, а мне только один раз…

— Ну да, один. Стоит только начать.

— Витик… Ну, ты глянь на меня… — Мона повернулась к Виталию. — Вот это, и вот здесь, и здесь, — Мона трогала пальцами шею, щеки, подбородок и молящим взглядом смотрела на мужа. — А скоро еще хуже будет…