После этого я еще неделю промаялась в Шанхае, где жизнь бьет ключом и в самом разгаре экономическая лихорадка, и где во мне пробуждаются дремлющие, порой низменные, страсти.
В квартире — в гостиной, ванной и даже у изголовья кровати — повсюду были следы пребывания Мудзу, чувствовалось его незримое присутствие. Перед отъездом из Нью-Йорка я тайком прихватила несколько вещей из его квартиры: старую зубную щетку, несколько локонов, которые подобрала на полу в ванной, пару нестираных кальсон от Кельвина Кляйна{9}, покрытый пушком бархатистый персик и фотографию Мудзу времен учебы в колледже.
Ну и, разумеется, целый ворох визиток, которые мне удалось сохранить, записок, которые мы писали друг другу по самым разным поводам, карточек из ресторанов, где нам довелось ужинать, и небольшую коллекцию милых безделушек и приятных пустяков. От всех этих памятных мелочей веяло прошлой жизнью, они, как миниатюрные антенны, излучали флюиды Мудзу, это был еще не успевший остыть пепел моей памяти. Их присутствие помогало заполнить безбрежную пустоту вокруг и скрасить одиночество.
Я неоднократно пыталась дозвониться до Мудзу, но неизменно натыкалась на равнодушный автоответчик. Пробовала посылать письма по электронной почте, но он не отвечал. Из-за этой его уклончивости и нежелания общаться я, пожалуй, впервые в жизни чувствовала себя невероятно беспомощной и растерянной. Отныне мы были отделены друг от друга не только двенадцатичасовой разницей во времени, но и Индийским и Атлантическим океанами и целым евразийским континентом.
Я решила, как, впрочем, и собиралась, поскорее уехать из Шанхая на какое-то время.
И вот погожим вечером, прихватив несколько небольших дорожных сумок, я поймала такси и по скоростному шоссе устремилась прочь из города. Машина неслась мимо растущих по обочинам дороги широколистных зонтичных деревьев в желтом, коричневом и красном осеннем убранстве, продиралась сквозь джунгли небоскребов с остроконечными шпилями, мчалась мимо старинных вилл в стиле барокко, пока, наконец, не добралась до шестнадцатого пирса на набережной.
Небольшой белый пароход, стоявший у причала, выглядел ветхим и еще более уставшим, чем я. Корпус был изъеден ржавчиной, некогда белая краска пожелтела, а на борту чьей-то неумелой рукой грубыми черными буквами была выведена надпись: «Море и небо» — название корабля с указанием порта приписки — провинция Чжэцзян{10}, Чжоушаньское пароходство.
И пока пароходик, медленно набирая скорость, пыхтел вниз по течению Хуанпу, меня вдруг охватили необъяснимые волнение и радость. По палубам с веселыми криками носились ребятишки, взрослые играли в карты и маджонг, выпивали, читали или беззаботно болтали. У всех пассажиров был счастливый вид, словно отъезд из города с населением шестнадцать миллионов человек был торжественным событием, которое стоило отпраздновать.
Одна из приятных особенностей жизни в Шанхае: покидая этот город, не испытываешь грусти.
Стемнело, на небе показалась продрогшая луна, с океана подул прохладный, колючий ветер, пропитанный морской сыростью воздух налился свинцовой тяжестью.
Шум и пыхтенье парохода затихли, слышалось лишь мерное тарахтенье двигателя. Со всех сторон, куда ни взгляни, раскинулась беспредельная океанская гладь. Иногда попадались небольшие островки, поросшие соснами. Бледный нефритовый диск луны время от времени выхватывал из окружающей мглы их затейливые очертания, будто оживали старинные китайские картины.
Спать совсем не хотелось. В голове прояснилось, душевное смятение улеглось. Впервые со времени отъезда из Нью-Йорка я была счастлива. Словно вновь обрела цель в жизни. Я дышала полной грудью, мысли упорядочились, и хотя на сердце по-прежнему было смутно и одиноко, я успокоилась и преисполнилась мужества. Я долго стояла на корме, пристально вглядываясь в черноту окружающего водного мира и медленно приближаясь к почти забытому, но столь дорогому месту, к крохотному заветному острову. Сюда из далекого Нью-Йорка неизменно устремлялись все мои помыслы, стоило мне ощутить холод одиночества и смятение. Это был остров пятидесяти храмов, святилищ, мужских и женских монастырей. Настоящий буддистский рай, раскинувшийся там, где небеса сливались с морем. Остров Путо{11}…
3
Она прибывает в Нью-Йорк
Оживленная светская жизнь на Манхэттене больше способствует зарождению дружеских, и деловых связей, нежели романтическим отношениям. В наше время у многих есть друзья и коллеги, но нет любимых.
Кэндес Бушнелл. «Секс в большом городе»
Ты улыбнулась и заговорила со мной — так, ни о чем;
и я понял, что этой минуты и ждал я так долго
[2]
.
Рабиндранат Тагор. «Залетные птицы»{12}
Я появилась на свет 29 лет тому назад на крошечном, затерянном в океане островке Путо, в Храме благодатного дождя.
Моя мать была истово верующей буддисткой. Во время беременности она вместе с отцом на лодке отправилась в храм, чтобы помолиться о счастливом будущем еще не родившегося ребенка, о мире и благополучии в семье. Упросила настоятеля монастыря отслужить специальную службу, чтобы заручиться благословением буддистских патриархов.
И вот уже в сумерках, когда в храме зажгли фонари, живот пронзило острой болью, и у матери внезапно начались преждевременные роды. Так я и пришла в этот мир нежданной гостьей. Не стоит и говорить, что мое непредвиденное появление на свет повергло всех монахов обители в смущение, вызвав изрядный переполох. Но, к счастью, роды прошли без осложнений, все закончилось благополучно и для матери, и для младенца, то есть для меня.
На следующий день состоялась религиозная церемония, и меня нарекли замысловатым буддистским именем Чжи Хой, что означает «Вступившая на путь мудрости и просветления».
Я росла здоровым и счастливым ребенком. Не была обделена ни любовью, ни вниманием. И все обстояло благополучно, пока мне не исполнилось тринадцать лет, и у меня не начались месячные. С этого момента я превратилась в несносного мятежного подростка, полной мерой отвесив матери и отцу родительских переживаний и нервотрепки. По словам матери, прямо на глазах из милого ребенка я преобразилась в сущего дьявола, словно наутро проснулась с рожками на лбу. Несколько лет спустя светлокожая и ясноглазая девица семнадцати лет от роду по имени Чжи Хой успешно сдала вступительные экзамены в шанхайский университет Фудань и покинула отчий дом.
А первый и довольно неудачный сексуальный опыт я приобрела в девятнадцатилетнем возрасте: все получилось настолько нелепо, что я даже забыла вытащить презерватив из влагалища. В двадцать два я безответно влюбилась в одного из преподавателей, что и послужило темой для моего первого романа. В двадцать четыре — из-за творческого кризиса и ошеломившего меня открытия: мой тогдашний жених оказался связан с китайской мафией — я впала в депрессию и попыталась покончить жизнь самоубийством, перерезав себе вены.
Когда мне исполнилось двадцать шесть, вышел мой роман «Крошка из Шанхая», который поначалу имел бешеный успех. Но потом его запретили на моей родине. Сегодня он переведен на языки сорока стран мира, по нему написан сценарий. Мало кто из читателей знает, что родившаяся в Храме благодатного дождя малютка Чжи Хой и эпатажная писательница, которую китайская пресса окрестила «красоткой от литературы и ниспровергательницей устоев» — одно и то же лицо.
В возрасте 28 лет я перебралась в Нью-Йорк. При мне были разрушены террористами башни Всемирного торгового центра. В то время я училась, правда не очень прилежно, в Колумбийском университете на отделении Восточной Азии. Одиннадцатое сентября застало меня за рекламными хлопотами по продвижению романа — «Крошка из Шанхая» на американский книжный рынок.
