Ему бы собраться в дорогу, увязать свой дорожный мешок, сложив туда щетку да крем для волос, натянуть сапоги на медвежьем меху, поплотней завернуться в жаркую шубу.
И зашелестел, заспешил одинокий, печальный, чуть слышимый, однако отчетливый голос:
– Долго ли наделать самых глупых ошибок, когда засидишься на месте? Дорога так же необходима, как хлеб. Уж так странно устроена голова, что нужно вдруг иногда пронестись несколько сотен верст и пролететь расстояние, для того чтобы одно впечатление менять на другое, духовный свой взор уяснять и быть в силах обхватить и обратить в одно то, что нам нужно, что необходимо душе. Не говоря уж о том, что из каждого угла чужих стран взор наш видит новые и новые стороны бедной России и себя самого и что в полный обхват можно обнять ее, может быть только тогда, когда оглядишь всю Европу. Дорога освежает тело и дух. О, если бы и теперь всемилосердный Господь явил надо мной свое безграничное милосердие, столько раз уже явленное, когда я думал уже, что не воскреснут истаявшие силы мои, и не было, казалось, физической возможности им воскресать! Но воскресали они, и свежесть вновь вливалась в душу мою! О, если бы и на этот раз силы и свежесть воротились ко мне! Иногда так необходимо бывает сняться и сдвинуться с места, когда заслышишь душевную потребность к тому. Тогда бывает тяжело без дороги и может окончиться тяжкой болезнью. Вот что иной раз бывает для человека дорога.
Еще два года назад…
Полно, два ли года?…
Словно бы уже целая вечность пронеслась и былое кануло в Лету.
Остановясь, склонив голову, он скривил в сомнении губы и с раздумьем подергал кончик острого носа, точно бы на одну только эту потребность и данный ему.
Впрочем, к чему и какие могли быть сомнения?
Он подвинулся несколько в сторону, спиной приладился к краю стола, точно присел на него, готовясь с удовольствием вспоминать, говоря сам себе:
«Хорошо же, вот тебе будет дорога!..»
Перед самой Москвой стряслась с ним неизъяснимая, странная и вместе с тем обыкновенная дорожная встреча, каких он с уловками хитрыми, с всевозможным старанием сторонился всегда, не желая навлекать на себя ни внимания, ни тем более праздного любопытства, и какие ужасно любил, когда они завязывались как-нибудь сами собой, позволяя оставаться в тени, однако же выставляя перед ним всего человека, каков ни на есть, каким вылепился в глуши и мохом оброс в своем уголке.
Утром позадержался он в Туле. Кривоногий смотритель, выставит круглый живот, точно щит, самым решительным голосом объявил, что нет лошадей.
Заслышав этот решительный голос, он даже поверил ему, Что ж, можно было и подождать, не все же лететь, как стрела, в пыли и под гром бубенцов.
Он напился чаю в Петербугском трактире, прошелся окрестными улицами, полными пыли и лохматых бездомных собак с репьями на поднятых кверху хвостах, и воротился в трактир, не обогатившись ни одним наблюдением, так что начинал понемногу сердится за то на себя, что прахом пустил еще один день, раскутился, словно дни для него не имели числа и цены.
Лошадей по-прежнему не было, что скорее всего говорило о том, что ожидался проезд генерала. В трактире тоже не было никого, хотя время неторопливо подбиралось к обеду. Обедать ему пока не хотелось. Погадав, погадав, не отобедать ли все же на случай, что, чего доброго, не остаться голодным, если вдруг подадут лошадей, не справляясь с его аппетитом, или повременить, поскольку, уж когда натолкнулся в дороге на неудачу, так теперь долго не подадут, да еще в самом деле не наскакал бы какой-нибудь генерал со своей подорожной, которой открываются даже те лошади, каких, казалось, и вовсе не существовало до генерала на свете, он стал бродить туда и обратно по чистому, еще влажному полу, присыпанному опилками, еще пахнувшими смолой, опустивши голову несколько набок, заложивши руки назад, обдумывая начинать ли тотчас печатать все, что написалось в Одессе, слыша, что слишком желалось именно этого, точно бы поскорей развязаться да к третьему тому приступить готовить себя, времени жизни остается все менее, того гляди отправишься в путь, не довершивши труда, или пообождать, отправиться, как мечталось в Одессе, навстречу Жуковскому, послушать его, хотя и не самого верного, не самого разумного, но все же глубокого и чуткого слова, от которого всегда отыщется поучиться чему, да порассмотреть все написанное еще раз до последней строки, да пообдумать, повзвесить, мало ли что, и от этих двух мнений, которые никак не уступали друг другу, подобно баранам, уткнувшимся лбами, задымилась и заклубилась в душе безысходность, от которой никуда не сбежишь, хоть беги во всю прыть.
Эта внезапная безысходность бесила его. Он едва замечал, что уже не один, что кто-то двигался в зале, впрочем без особого шума и без напряженного трактирного грозного крика, и его раздражало и то, что он не смог разобрать, кто именно ходил и негромко разговаривал рядом, и то, что ему мешали твердо решить, в какую сторону отправиться дальше, то есть куда и кому отвезти второй том.
Между тем спокойный уверенный голос потребовал:
– Карту подай.
Он с некоторым неудовольствием, продолжая идти, обернулся на голос и обнаружил, что голос принадлежал крупному, плотному человеку, с коротко обстриженной головой, кторая серебрилась, словно бы вдруг ее окатило чистым светом полной луны, с глазами небольшими и серыми, смотревшими спокойно и властно перед собой.
Все это он видел отчетливо, одноко до сознания, занятого плотно иными соображениями, не доходило никак, что это зна человек и для какой нужды явился в трактир, словно бы как на грех, для того одного, чтобы в деле самом важнейшем емуц помешать.
Так же отчетливо он видел слугу. Патлатый, с розовым толстым лицом, молодой, одинаково широкий в плечах и пониже, парень тянулся почтительно и от усердия растопыривал красные руки, и дурацкая эта фигура с необъятной улыбкой толстогубого рта даже кольнула несколько его самолюбие, все еще окончательно не умершее в нем: небось, перед ним не растопыривал рук, криводушец.
По этой прямодушной раболепной, слюнявой улыбке и по этим растопыренным красным рукам невозможно было не угадать, что посетитель, такой крупный и плотный, либо довольно известен в здешних краях, либо не без веса и не без казенной подорожной в кармане, все-то у нас подорожные, все еще нету людей, а до равенства, братства, как заповедал Христос, еще далеко. Как же с третьим-то томом извернуться получше ему?
Подержавши карту подальше от прищуренных глаз, незнакомец несуетливо отметил несколько блюд и молча отдал слуге, не взглянув на лакейскую рожу. Слуга, весь изогнувшись вперед, кинулся в кухню скорым скачущим шагом, показывая спиной, что, мол, не извольте, ваше сиятельство, ваше превосходительство, беспокоиться, мигом исполним-с, такие уж мы-с.
Вид карты и отчасти вид этой ретивой спины вызвал внезапное ощущение сильного голода, и он крикнул спине:
– Постой!
Слуга так и дернулся на бегу, ступил еще раз, однако все-таки замер на месте, согбенной спиной изображая крайнее неудовольствие, длинные красные руки по-прежнему с почтением выставляли трактирную карту вперед, голова едва поворотилась к нему, красноречиво без слов говоря, что, мол, мы ничего, да некогда нам, так уж ты поскорей.
Улыбнувшись невольно, однако не меняясь в лице, он подступил к парню сам выдернул карту из цепко стиснутых пальцев, точно держали они не трактирную карту, а высочайший раскрипт, чиркнул ногтем против каких-то неведомых блюд, положившись скорей на удачу, чем на трактирную кухню, вложил ее в одеревеневшую от возмущения руку и вновь, сутулясь, сцепив сзади пальцы, пошел вдоль стены, рассеянно думая о своем, ощущая как незнакомец, поворачивая следом за ним серебристую голову, точно облитую лунным сиянием, ненавязчиво взглядывал на него, будто пытался припомнить, не видел ли где, и он сжимался от этого неторопливого взгляда просторно поставленных глаз, так что лицо его само собой тотчас сделалось непроницаемым и холодным: очень он не любил, когда незнакомые люди признавали его.
